Любовь не помнит зла - Вера Колочкова

— Мам… Да он правда у Кирюхи был… — не выдержав больше непривычного актерства, рассыпалась горошинами смешинок Анька. — Не видишь, он с похмелюги какой? От него несет, как от Феди Хламова…

Андрей посмотрел на нее, хмыкнул недовольно — это уж, простите, чересчур. На такое сравнение он, простите, не согласен! Федя Хламов был соседом по старому дому с городской окраины, где он всю жизнь прожил с матерью и куда привел законную супругу Аньку. Препротивнейшим существом был Федя Хламов. Немытым, брюзгливым, жадным. Тащил с окрестных помоек в дом все, что глаз видит, ничем не брезговал. Из его квартиры такая вонища иногда перла, что пройти нельзя, носа не зажав. Запах похмельного перегара по сравнению с тем запахом — просто амброзия душещипательная, и сравнить нельзя.

— Не нравится — не нюхай… — буркнул он сердито, по-хозяйски садясь за стол. — Зачем-то Федю ко мне приплела?.. Ну, выпили, с кем не бывает? Сейчас позавтракаю, душ приму и как огурчик буду. Федя-то тут при чем?

— Да ладно… Я и сама не поняла, чего брякнула. С языка сорвалось, — примирительно покивала головой Анька. — Расскажи лучше, как там Кирюха живет? Не женился еще?

— Чего он, с ума сошел, жениться? Зачем?

— А ты зачем женился?

— Да дурак был.

Конец перебранки получился уже классически беззлобным. Они всегда именно на этом обстоятельстве — зачем женился, дурак был — и заканчивали свои ссоры, и расходились по своим делам, провожаемые мамиными насмешливыми взглядами. Но то ж были взгляды мамины, царствие ей небесное. Тещеньку такой конец «взаимного выплескивания» совсем не устроил. Вон как глазенки прищурила, так и бьет из них электричеством.

— Аньк, ты чё, совсем с глузду съехала? Поверила ему, что ли? Мужик плетет, чё ни попадя, а ты и уши развесила! С мужиками он водку всю ночь пил, надо же… Да ты папаню своего родного вспомни, вспомни! Он тоже мне про пьянку заливал, а сам к Зинке Сердюковой, к шалаве леспромхозовской, ночами шастал.

— Да ладно тебе, мамо! — выразительно махнула в сторону матери широкой ладонью Анька. (Она всегда ее называла «мамо», когда сердилась. На украинский манер. Почему, интересно? Где у нас Украина и где — Сибирь?) И по жесту, и по этому сердито прозвучавшему «мамо» понятно было, что не хотелось ей воспоминаний ни про папаню, ни тем более про коварную Зинку Сердюкову, которую, как Андрей понял из их прежних разговоров, тещенька слегка покалечила в порыве ревности. Хотя семейного счастья этим подвигом не спасла, ушел-таки от нее папаня. Не к Зинке, к другой селянке ушел. К более молодой и характером покладистой. И где-то он папаню понимал, если честно. Тещеньку в роли заботливой женушки трудно было себе вообразить, даже если сильно головой напрячься. Она и на женщину как таковую, если честно, слабо тянула, лицом и фигурой скорее на мужика смахивала. Средний род. Мамо. Точнее не придумаешь.

Вот и сейчас «оно-мамо» собрало губы в ниточку, злобно глянуло в их сторону и свалило из кухни, гордо подняв нечесаную со сна голову.

— Обиделась… — с тоской прошептала ей вслед Анька, но тут же и встряхнулась, повернула к нему веселое круглое лицо. Улыбнувшись, резко поднесла кулак к лицу: — А ты сам-то не лыбься, не лыбься! Узнаю чего, башку оторву, понял? Ты меня знаешь! И тебе, и лахудре твоей оторву! — И без всякого перехода, прежним грозно-веселым голосом добавила: — Тебя кормить или ты в душ сначала?

— Кормить. Ты же знаешь, я с похмелья всегда голодный.

— Ага, сейчас. Мы вчера с мамой студень варили. Так вкусно получилось, как в нашей русской печке! И я тоже кусочек съем…

— Анька, не смей! — визжащей пулей прилетел на кухню тещенькин голос, и вскоре она сама нарисовалась в проеме, набычилась на дочь в священном ужасе, будто Анька говорила не о куске студня, а о куске цианистого калия.

— Не смей! Ты ж на диете, тебе нельзя студень! Забыла, что ли?

— Да ладно, мам…

— Что ладно, что ладно? Ты ж завтракала, хватит с тебя.

— Ой, да чего я там завтракала? Пощипала зеленой травки, как телка на выгоне.

— Ты творог ела, сок жатый пила! И еще эту ела… Как ее, бишь, хрень эту называют…

— Ну да… Спаржу еще ела… Да не могу я ею насытиться, мамо! Сама же говоришь — хрень! Хрень и есть… Только проглотишь, тут же бедный желудок от голоду ныть начинает!

— А ты как хотела? — сузив глаза и уперев полные кулаки в крутые бока, быстро закачала головой тещенька. — Они ж, девки-то, которые тощие, все так и худеют. Все терпят, у всех желудок ноет. Что делать, если такая мода на худобу пошла? Надо же соответствовать. Тебя теперь положение обязывает…

— А какое у нее теперь положение? — насмешливо поднял голову от тарелки Андрей. И, повернувшись к Аньке, свел брови домиком: — Ты что, в депутаты подалась? А почему я не знаю?

— Да молчи ты, ирод… Все бы насмехался только! — цыкнула в его сторону тещенька. — Нет чтоб помочь супружнице!

— А как я ей в этом вопросе помогу? Тоже на диету сяду?

— И сядь!

— Тогда уж лучше вы…

— Это ты на что намекаешь?!

— Я не намекаю, я предлагаю.

— В смысле? Чтоб и мне тоже совсем не жрать? Да ну тебя… — совершенно всерьез махнула она на него рукой и даже отступила на шаг, вытаращив глаза. Испугалась, бедная. Даже голос полинял, сделался тихим и глуховатым, как у больной. — Не, Андрюха, что ты… Мне этого нельзя… Зачем? Что я, молодая, что ли? Я свой бабий век давно отжила! Хорошее питание работой да страданиями заслужила. Да и здоровья уж никакого нету… Мне сейчас голодать — все одно что по живому ножом резать. Не, не годна я для этого дела!

— Ну, зачем вы на себя наговариваете, вы еще вполне ничего…

— Нет, я тут не пришей кобыле хвост, я исключительно за-ради дочки стараюсь. Ты посмотри, посмотри на эту коровушку, жену свою! Ведь душенька слезьми обливается, когда она с этими худосочными оглоблями рядом стоит! У них спины прямые, задницы выпуклые, живот к позвоночнику прилипает… Конечно, при такой худобе-комплекции и титьки сразу во всей красе видны! А у нашей Аньки что? Титек много, а красоты их не видно. Что задница, что талия с животом — все одно место. Колобок колобком.

Вздохнув, она будто бы пригорюнилась, но не надолго. Распрямила стан, решительно шагнула к столу, потянула на себя Анькину тарелку с аппетитно трясущимися кусочками студня. Потом и вилку тоже из Анькиной руки выхватила. Наметив глазом порядочный кус, воткнула в него вилку, плотоядно сунула в рот, зажмурилась от удовольствия, проговорила невнятно:

— Пусть хуже мне будет, чем добру пропадать… За-ради дочери…

Анька, глядя на мать, смиренно моргнула, сглотнула голодную слюну. Бедная. Опять ночью тайком к холодильнику пробираться будет. Или его среди ночи разбудит, попросит принести ей чего-нибудь.

— Не переживай, доча. Терпи, — облизывая толстые сизые губы, чавкнула довольно тещенька, намереваясь подцепить вилкой второй кусок. — Вечером в гости идем, там все равно натрескаешься. Там тебя все равно не удержишь.