Зимняя книга приключений. Парижский паркур - Юлия Кузнецова

Я просто поедала глазами тысячи оттенков, которыми пестрели картины. Настоящее волшебство – когда эти мазки (раз!) и складываются в изображение, но такое, от которого все внутри переворачивается.

Переворачивается потому, что ты прямо кожей ощущаешь мимолетность этого вида, пройдет секунда – и он изменится, станет другим, но художник успел, ухватил кусочек мира и увековечил его в картине.

От этих мыслей я начала дрожать (а может, это начал во мне трепетать мой внутренний художник), но я вдруг прониклась этой идеей: зарисовать, пока не изменилось, и лихорадочно принялась вспоминать основы классического рисунка, которые я когда-то изучала в кружке при нашем Доме культуры. Подошла Ника:

– Как импрешн от импрешионистов?

Я чуть не брякнула: «Я тоже так хочу!» – но взяла себя в руки и пробормотала:

– Потрясно... А тебе?

– Понравилось. Интересно, а у них есть в магазинчике сумочки с такими принтами? – спросила Ника, указав на «Танцовщиц» Эдгара Дега, изогнувшихся в немыслимой позе (тоже они, что ли, йогой занимались?) в своих пышных синих платьях.

Я не успела ответить. В зале Ренуара, в самом углу я увидела то, ради чего (я уже поняла!) ноги привели меня сюда. В самом углу висел портрет темноволосого мальчика, с бледной, как фарфор, кожей и розовыми ушами. Мальчик смотрел не на художника, а чуть ниже, и создавалось впечатление, что он задумался, а Ренуар его «поймал». Мальчик был аккуратно причесан, в тельняшке, то есть вроде бы позировал, но вышло так, словно этот его задумчивый взгляд и отстраненную вежливую улыбку ухватили абсолютно случайно.

Я подошла совсем близко. Портрет Фернана Хальфена заставил моего внутреннего художника не просто дрожать, а колотиться, топать ногами и требовать выхода из той клетки, в которую я его загнала.

Не только потому что мальчик был сероглазый (обожаю сероглазых, Слава, мой первый бойфренд, был именно таким), но и потому что его глаза блестели. Еще секунда – и моргнет.

Я прямо взвыла от восхищения и проговорила сквозь стиснутые зубы несбыточное свое желание:

– Я тоже так хочу!

– Ну, не думаю, что у них есть такие принты, – с сожалением сказала Ника, подойдя поближе, – хотя ничего такой, кул гай!

Я ответила ей хищным взглядом. Она даже попятилась:

– Что с тобой, хани?

– Харри ап, Ника. Нам нужно срочно в кафетерий.

Через час мы вернулись в центральный зал музея, который сохранил архитектуру железнодорожного вокзала, из которого сделали д’Орсе, как любезно сообщил нам путеводитель «Американцы в Париже».

Я усадила Нику на каменную скамеечку в кубическом стиле, словно собранную из детского конструктора, рядом со скульптурой – то есть скульптурной группой, как сказал бы Ботаник. Группу эту составляли четыре тетеньки, которые, если верить справочнику, были «Частями света, поддерживающими небесную сферу». Хотя сфера на вид была не очень тяжелая и вся состояла из каких-то скобок, вид у тетенек был сосредоточенный, у некоторых – печальный, а одна вообще была за ногу прикована цепочкой.

– Мне холодно тут сидеть, – заявила Ника, потрогав ладонью скамеечку.

– Ничего, – пробормотала я, чиркая карандашом по блокноту, – я недолго. Ты же не хочешь есть?

Ника задумалась, припоминая, сколько всего она слопала сейчас в кафетерии музея: и сэндвич с курицей, и шоколадный бисквит, и банановое мороженое, и еще горсть леденцов со стойки прихватила. Я закусила губу, молясь, чтобы она оставалась такой задумчивой еще хоть пару минут, чтобы я могла «поймать» ее состояние. Фернан Хальфен стоял у меня перед глазами.

– Есть я, мейби, не хочу. Но у меня скоро затекут ноги.

– Не советую тебе ворчать. Посмотри вон, что Жан Батист со своими моделями делал.

Я кивнула на «Части света», и Ника пару минут задумчиво созерцала ногу одной из них, обмотанную цепью.

– О’кей, – сдалась она, – немного я посижу. Но вообще, хани, это кантбишно. Пришли в музей, чтобы рисовать самим! Тут и так полно картин.

– Ничего, – бормотала я, не отрываясь от блокнота, – посмотри вон на тех итальянских парней, что сидят на скамейке напротив.

– Ну, правый, допустим, разглядывает меня, – обрадовалась Ника, взбивая руками пышные белокурые волосы, – а что делает левый?

– Разгадывает судоку. Не вертись, я скоро закончу.

– Ну как? – спросила я, затаив дыхание.

Ника снова покосилась на итальянцев, теперь они уже оба разгадывали судоку по имени Ника, не отрывая от нее восхищенных взоров и даже выкрикивая что-то вроде «Белла» и «Беллиссима».

– Хани, тебе честно сказать?

– А как же?!

– До Ренуара недотягивает, – Ника сочувственно поджала губы. Так, чтобы это видели итальянцы.

– Это понятно... На тебя похоже?

– А! Ну, хани, ты же триста лет рисуешь. Похоже, конечно.

– То есть момент поймать удалось?!

– Велл, конечно! Самое главное – что я на твоем портрете – толстенькая. Поэтому он прекрасен! Ну что, пойдем в магазинчик при музее?

Она грациозно поднялась со скамейки и послала итальянцам воздушный поцелуй.

Накупив кучу ручек, магнитиков на холодильник, значков, брелоков, футболок и сумочек, Ника наконец позволила мне выйти на воздух. Очередь в музей увеличилась – видимо, подтянулись те, кто только что проснулся. Одна из девочек держала в руке картонный стаканчик с кофе. Услышав, как мы с Никой переговариваемся по-русски, она шагнула из очереди и спросила у меня:

– Извините! Вам выставка понравилась?

– Очень! – воскликнула я. – Там такой Ренуар обалденный! А где вы взяли кофе?

– Вот там, видите, бесплатная дегустация. Значит, Ренуар, да?

– И итальянцы, – кивнула Ника, – итальянцы там круче всего.

И мы поспешили к столику, за которым девушка в куртке с логотипом фирмы—производителя кофе разливала по стаканчикам дымящуюся жидкость из термоса. Я подбежала первая, глубоко вбирая в себя кофейный запах, предвкушая первый глоток после долгой и абсолютно счастливой работы над рисунком, схватила стаканчик, и вдруг он сам, клянусь, вывалился у меня из рук. Я еле успела отскочить, но капли кофе попали мне на джинсы, а самое главное (о ужас!) – на светлое пальто дяденьки, который как раз насыпал в свой кофе сахар из пакетика.

Дяденька заверещал по-итальянски, и его слова никак не напоминали «Белла» и «Беллиссима».

– Ты что? – удивилась Ника, подбегая ко мне и оттаскивая от дяденьки.

– Ника... Я клянусь... Он сам вырвался...

Я огляделась, и меня пронзило током с ног до головы. На набережной через дорогу стоял мотоциклист. Он медленно снимал шлем. Не знаю, как я догадалась, кто под ним будет скрываться, но через секунду я увидела бледное лицо и рыжие бакенбарды. Это был он. Человек-оборотень из самолета.