Культурист - Борис Седов

– Да, – удивленно оглянулся Влад. – Мою маму зовут… точнее, звали Вера Орлова.

– Померла, что ль? – без малейшего сожаления, сплюнув очередную шелуху под ноги, спросила тетка. – Давно?

– Мама, к счастью, жива и здорова. Просто она уже двадцать один год как не Орлова, а Невская.

– А-а! То-то, я гляжу, похож! – довольно ощерилась тетка. – А я, слышь, до свадьбы была Дуся Скотникова. А щас, значит, Зюзина. С твоей маткой в одной школе училася. В десятом. Ну, как только сюда с Кипени переехала. Помню даже, как матка твоя замуж вышла и уехала сразу в эту… как ее, заразу… Литву, вот!

– В Латвию, – нахмурив брови, после секундной паузы поправил Влад. Вступать с этой умственно отсталой буренкой в полемику ему совершенно не хотелось. Но больно резануло слух словцо «зараза», по отношению к Прибалтике. Латышей Невский, честно говоря, сам недолюбливал, считая заторможенных «Гансов» заносчивыми лицемерами, никогда не говорящими правду в лицо. Но одно дело думать так самому, и совсем другое – услышать то же самое из уст никогда не ездившей дальше Красного Села краснорожей сельской бабы. С шелухой от семечек, повисшей на губах. Так и подмывало сказать: «Чья бы корова мычала. Научись хотя бы для начала на асфальт не плевать и по-русски говорить правильно!

– Я передам маме, что встретил вас, – проговорил Влад. – До свидания. Спасибо за журнал.

– Как вообще жисть в фашистии вашей?! Отделилися, шкуры, слыхала! – уже вдогонку крикнула тетка. Громко так рявкнула, по-деревенски, не стесняясь. Кое-кто из спешащих к микрорайону со стороны остановки прохожих даже обернулся. Но почему-то не на горлопанящую толстуху, а на Влада.

– Жизнь – как в Париже, – процедил через плечо Невский и ускорил шаг.

По узенькой, раскисшей и скользкой от палых листьев дорожке он пересек двор, вошел в до боли знакомый с детских соплей подъезд. И нос к носу столкнулся на пороге с выходящим оттуда покачивающимся, заросшим трехдневной щетиной расхристанным мужиком, на ходу застегивавшим ширинку. Машинально бросив взгляд под ноги, Невский увидел растекающуюся по щербатому бетону лужу. Ах ты, падла! Резко развернувшись, он сгреб алкаша за воротник куртки и дернул того с такой силой, что тот бильярдным шаром улетел назад в подъезд, с грохотом ударился плечом о почтовые ящики, едва удержавшись на ногах.

– Ты что… – захлебнулся от негодования Влад, – гадишь здесь, сволочь?!

– Э-э… – набычился источающий стойкое похмельное амбре алкаш. Однако, оценив габариты Невского, на явную ответную грубость не решился. Процедил лишь по-блатному, кривя обшелушенные губищи: – Че-че!.. Живу я здесь, вот че!

– Где «здесь»? – Влад сделал полшага навстречу мужику. Вгляделся. Лет тридцати, но бухарик записной, так что можно дать и больше. Неухоженный, жалкий и отталкивающий одновременно.

– Здеся! – алкаш ткнул пальцем наверх. – На пятом этаже, бля. Девятнадцатая квартира. По-ол?

– Выходит, – шумно вдохнул Влад, – если ты здесь живешь, значит, имеешь право отливать в подъезде, что ли?

– Ну, – тупо мотнул башкой абориген, гордо расправив впалую грудь. – А че?!

– А дома, в сортире, ты поссать не мог, скотина?

– Че?.. Где? – тупо вращал зенками мужик.

– В Караганде!

Говорить дальше не имело смысла. «Железная» логика этого алконавта просто убила Невского наповал. Фраза «живу я здесь» оказалась сильнее спонтанно вспыхнувшей злости, до того она была абсурдной. «Сюр» какой-то. Но ведь мужик – Влад мог в этом поклясться – произнес ее на полном серьезе. Как вескую причину справления надобностей именно здесь, а не по-соседству, под ближайшим кустом. Безнадега. Тоска.

– Снимай куртку, – Влад взглянул в мутные глаза алкаша.

– Это еще зачем? – кажется, в воспаленном мозгу мужика впервые с начала стычки промелькнуло некое подобие мыслительной деятельности. Поняв, чего именно от него хотят, сказал: – Да пошел ты…

Тратить время на уговоры Невский благоразумно не стал. Просто одним коротким, не слишком сильным апперкотом засадил калдырику в живот, и когда тот, захрипев, стал сползать по облупившейся стене подъезда, в два счета содрал с него засаленную куртку. Набросил на пауком расплывшуюся под ногами зловонную лужу, дождался, когда мужик очухается, а потом самым зловещим, на какой вообще был способен, тоном процедил:

– Вытирай, гнида. Считаю до трех. Потом буду бить ногами за каждую секунду простоя. Начал, падаль!!!

Мужик, стоя на карачках в луже собственной мочи, потянулся было за курткой, но вдруг остановился. Поднял лицо. Зло зыркнул на Невского из-под насупленных бровей. Улыбнулся – гаденько так, презрительно – и неожиданно харкнул, метя унизившему его чистенькому, одетому с иголочки, сверкающему аксельбантами и начищенными сапогами дембелю точно в лицо. Каким-то чудом Невский успел среагировать, отшатнуться. Сказалась отработанная на тренировках реакция. Плевок угодил в дверь.

– Ну все, достал ты меня, Маугли. Молись…

– Не надо его гасить, – раздался сзади, с крыльца, спокойный мужской голос. Влад обернулся.

– Не марайся о дерьмо, старик, – на пороге, прислонившись плечом к косяку, стоял, затягиваясь папироской и ухмыляясь уголком рта, Витька Хиляйнен. Друг детства, живущий в соседнем подъезде. – Бесполезно. Горбатого могила исправит.

– Финик?! – удивленно и вместе с тем радостно приподнял брови Невский. – Привет. Ты что тут делаешь?

– Что-что, – лениво протянул финн Хиляйнен. – Живу я здесь, вот что.

Витька слово в слово повторил фразу, минуту назад произнесенную в свое оправдание затихшим у почтовых ящиков алкашом. Мгновенно забыв про этого ссыкуна, Невский начал ржать. Не понимая истинного смысла столь бурной реакции друга на его внезапное появление, Витька на всякий случай тоже улыбнулся, посчитав, что Влад просто-напросто очень рад его видеть. И то сказать – в детстве, когда Невский каждое лето по три месяца гостил у бабушки в Ленинграде, они действительно были, что называется, не разлей вода. Светловолосый и долговязый Витя был на три года старше и на голову выше своего рижского приятеля, но это совершенно не мешало пацанам быть на равных. И вот сейчас они снова встретились. Спустя пять лет.

– Ну, здоров, что ли, – дав Владу время оторжаться, Хиляйнен пыхнул «беломориной», выбросил окурок в стоящее возле подъезда ведро, отлип от дверного косяка и протянул руку. – Красиво выглядишь, морпех. Огромный стал: легче перепрыгнуть, чем обойти. Стало быть, Родина может спать спокойно. К бабушке приехал?

– Да, – кивнул, посерьезнев, Невский. – Болеет она. Слышал, наверно?

– Конечно, – нахмурился Витька. – У нас в микрорайоне – что в деревне. Все обо всех все знают. – Хиляйнен бросил взгляд через плечо Влада на пытающегося подняться алкаша: – Отойдем. На пару слов.

Друзья вышли из пропахшего мочой подъезда.

– Это Ванька Павлов, – тихо сказал Хиляйнен. – С девятнадцатой. Муж Катерины, дочери тети Вали Гавриловой. Митрич, участковый, уже устал с ним возиться. Два раза в ЛТП отправлял, пока последний профилакторий в области не закрыли. Сейчас спивается дома. Всех уже во дворе достал, а что делать? За тунеядство больше не сажают. А штрафовать за сбор тряпья по мусорным бакам, за вопли под окнами и обгаженные ступеньки бессмысленно. Все равно платить не будет. Таких уродов сейчас даже на зону не берут. Мест нет. Столько уголовной шушеры по стране бродит! Вот и приходится тете Вале с ним мучиться. Почти всю пенсию отдавать, чтоб не бил. Катерина не выдержала, уже год как в Сертолово уехала, нашла там летчика. Непьющего. А этот… Раньше, говорят, нормальным парнем был, а после Афгана совсем крышу снесло.