Храм и рынок. Человек в пространстве культуры - Борис Васильевич Марков

Признание имеет двоякий характер: человек признается как член общества, группы, семьи, как нравственное, ответственное существо. Метафизика признания, несомненно, приоткрывает и другие важные стороны нашей жизни, основанной на признаниях дома родителям, в школе — учителям, в государстве — авторитетным органам. Совершенно отчетливо функция признания выражена в психоанализе. Он вовсе не озабочен приокрытием тайных сторон сексуальности. а преследует скорее противоположную задачу — создание эффективной защиты, выполняющей контролирующую и управляющую функции. Таким образом, совершенно очевидна связь психоанализа с основной задачей цивилизации душевных явлений: не только подавлять, но, наоборот, интенсифицировать телесные желания, создавать зоны высокого напряжения между моральными запретами и телесными влечениями, использовать возникшую энергию в общественных интересах.

Именно в ходе развития психоанализа современное общество превращается в общество перверсий, в «больное общество» (Фромм). Избавившись от пуританства и лицемерия, оно стало жить производством разного рода аномалий и отклонений. При этом ничто не является запретным, если оно выражается открыто, познается и контролируется. Следствием научной дискурсивизации секса становится маркировка всех его сфер, констатация мельчайших подробностей. Для этого требуется всё возрастающий материал об интимных отношениях людей. Именно с этим связано развитие психоанализа, который поднял на невиданную высоту старую технику признания в форме исповеди. Сам Фрейд считал психоанализ формой эмансипации. Однако по мере институализации психоанализа и расширения порнографии возникает экономическая необходимость в увеличении круга лиц с различными отклонениями. Становление наук о сексе изначально связано с управлением и контролем. Поэтому психоаналитик, вырывающий признание о запретном, о неосознаваемом, не столько открывает истину, сколько продуцирует новую реальность. Это связано с тем, что современное общество удерживает порядок не запрещением желаний, а, напротив, их интенсификацией. Индустрия наслаждений не имеет ничего общего с разного рода притонами и тайными местами разврата, которые существовали в прошлом. Она отличается созданием и насаждением нового порядка там, где его раньше не было. В этом отчетливо проявляется тенденция цивилизации конструировать новое сексуальное тело и овладевать им путем контроля за наслаждениями, т. е. создавать новую реальность и угнетать ее.

2. Исповедь и признание

Тема исповеди постоянно возобновляется в истории культуры и сегодня снова начинает звучать в надежде на искупительную роль авторского слова от первого лица. Надежды человеческие неприкосновенны, ибо если отнимется вера, то что останется человеку? Безнадежность? Это не исключает анализа, ибо ничто, пожалуй, так безжалостно не эксплуатируется, как надежда, вера и, конечно, любовь. И поскольку в исповеди эти три главные формы человеческого опыта пластично переплетаются, то именно исповедальные дискурсы и должны быть проанализированы прежде всего. Рассматривая их многообразие, можно выделить несколько типов: 1. Самоотчет и передача личного опыта от учителя к ученику в древних практиках заботы о себе (я ограничусь античными наставлениями, хотя отдаю отчет в том, что восточные традиции учительства, возможно, даже более совершенны). 2. Христианская исповедь, связанная с покаянием. 3. Исповеди моралистов и романтиков. 4. «Разговоры на кушетке», т. е. признания невротиков. 5. Попытки найти авторское слово в литературе XX в. В заданной перспективе возможно более или менее эффективное исследование исповедального жанра. При этом разговор пойдет не столько о содержании, сколько о форме, структуре и функциях исповеди. Может показаться, что отказ от содержательного исследования выхолащивает проблему. В конце концов, самое главное — это те самые важные скрытые или запрещенные истины, в которых исповедуется или которые исповедует человек. Однако на самом деле они интересны только вначале. По мере чтения источников начинаешь понимать, что эти истины довольно банальны, а в дальнейшем, — что они интересны именно своей обыденностью. Часто думают, что исповеди уникальны и случаются под Давлением обстоятельств одиножды в жизни. На самом деле они удивительно монотонны. Вспоминается знакомый моих родителей — пристойный и приличный в жизни, классный портной, заботливый семьянин, который на семейных торжествах, слегка перебрав, каждый раз пытался расстегнуть брюки и обнажить свою жалкую плоть. Женщины издавали крики протеста и укрывали детей, а мужчины уводили гостя, который принимался рыдать в соседней комнате. Другой — уже мой знакомый — почтенный профессор в конце вечера требовал молчания и торжественным голосом исполнял всегда одну и ту же песню «Когда я на почте служил ямщиком». Исповедь имеет какую-то иную задачу, нежели открытие истины, ее повторение наводит на мысль о какой-то экономии. Она не подходит под категории дара и траты, так как повторяется с известной периодичностью. В сущности, Л. Толстой испытывал постоянную страсть исповедоваться, и я понимаю гнев его жены, которой это казалось непристойным. Но дело даже не в невротическом подтексте исповеди. В конце концов культурное творчество питается эротическим и является его сублимацией. Не испытывая тайного желания раздеваться, наш знакомый портной не сумел бы классно одевать людей, ибо искусство одеваться — одно из тонких средств выглядеть раздетым. Так и психоанализ все превращает в исповедь. Любую фантазию и даже ложь он рассматривает как манифестацию, как признание в чем-то тайном и постыдном. Но было бы заблуждением отождествлять психоаналитика с представителями авторитетных органов, которые тоже добиваются признания и тоже любой ценой. Их интересует та ценная секретная информация, которую скрывает обвиняемый. Но, может, разница между ними не так уж велика. Врачи, следователи, обыватели — все мы ждем признания и таким образом как бы предвосхищаем содержание того, в чем признаются. Строго говоря, для нас содержание исповеди не является неожиданным. Поражает странный союз жертвы и палача, невротика и психоаналитика. Как они находят точки соприкосновения? Инквизитор среди множества всех возможных вопросов, которые могут быть заданы такому диковинному существу, как ведьма, предпочитает один: расскажите, как Вы летали на Лысую гору и общались с Дьяволом? Подозреваемая же говорит: «Да, я охотно Вам расскажу об этом». Но ничего неожиданного мы не узнаем, их рассказы столь же монотонны, как песня моего подвыпившего знакомого, как фантазии невротика, как исповеди Л. Толстого. Все это, собственно, не фантазии и не откровения сокрытого, не тайна, которую знает только один человек. Исповеди отличаются от дискурсов о