Призрак с Вороньего холма. Дружба бандита - Андрей Анисимов

– Ничего себе подарочки? – Ужаснулся Голенев.

– Криминал. – Спокойно ответил водитель: – Выбросили из тачки и поехали дальше… Перестройка. В Москве сейчас и не то увидишь.

Больше до автовокзала на Щелковской их не задерживали.

Автобус в Глухов уходил через полтора часа. Олег успел купить себе китайскую вельветовую куртку, слопать в буфете две сосиски с горошком и немного погулять. В Москве везде чем-то торговали. Бабки пирожками и старьем, кавказцы фруктами и мочалом, цыганки платками и кожаными сумками. Столица превращалась в большой базар.

В автобусе Голенев тут же уснул, проспал ночь и проснулся уже в Глухове. Несмотря на предрассветное утро, он, наконец выспался, но будить Тихона в такую рань не хотел. Прошелся по знакомым с детства улочкам, ноги сами принесли в тупик Коммунаров. Детский дом, откуда начиналось его знакомство с миром, стоял на прежнем месте. Само здание выглядело столь запущенным, что у бывшего питомца сжалось сердце. Штукатурка местами обвалилась, обнажив крестики дранки, служившей ей основанием, часть окон забили фанерой, и лишь вывеска сияла свежей краской. Она гласила, что здесь находится «Специнтернат-восьмилетка Министерства Народного Образования СССР». Голенев обошел детдом по кругу и завернул в калитку. Двор за два десятка лет мало изменился. Только старую березу спилили. От нее остался пень. Олег на него присел, закурил и очутился в детстве. Воспоминания, как кадры из старого кино, замелькали перед ним с необычайной ясностью. Там в углу у забора он принял первый бой с Петькой Синельниковым. Парень учился на два класса старше и часто обижал Тихона. Олег вызвал его во двор и побил. Больше Петька друга не задевал. На площадке, заваленной ящиками и углем, раньше играли в волейбол. Голенев хорошо подавал и часто выручал свою команду. Но площадки для волейбола больше не было. Зато сохранилась другая памятная с детства деталь. Маленькая боковая дверь вела на кухню. Эта дверь тогда казалась ему волшебной. Посудомойка тетя Глаша иногда баловала ребят горбушками ржаного хлеба с солью, а Голенев всегда хотел есть. И еще ему почему-то казалось, что однажды именно из этой двери выйдет его мама. Олег привязался к Руфине Абрамовне Меджрицкой, директрисе приюта, и своей первой воспитательнице. Но она стала «мамой для всех», а он мечтал о своей единственной маме, маме только для него, самой дорогой, самой веселой, самой красивой. И эта его, и только его мама, должна была в мечтах сироты появиться из заветной двери, ведущей на кухню. Появиться в ярком шелковом платье с пирогом в руках. Но мама так и не появилась…

– Сделаю тут капитальный ремонт – подумал он, и сразу начал прикидывать, в какую сумму этот ремонт выльется. Пока считал, на втором этаже открылось окно. Чубастый мальчишка в майке и трусах, усевшись на подоконник, закурил сигарету. Голенев поднялся и показал ему кулак. Кулак детдомовца не испугал. Сорванец высунул незнакомцу длинный розовый язык и, скорчив рожицу, жестом показал, что сам Голенев курит. Олег усмехнулся и затушил сигарету.

– Касаткин, сейчас же вернись в постель! Ты же таки не мальчик, ты же хулиган. – Услышал бывший детдомовец знакомый голос. Мальчишка тут же исчез, а в окне возникло очкастое лицо Меджрицкой. Она близоруко вглядывалась в черты постороннего мужчины, нарушившего ее территорию.

– Руфина Абрамовна, не узнаете?

– Кого я еще должна там узнавать в пять часов утра?!

– Это я, Олег Голенев.

Она вскрикнула и тут же исчезла. Прошло несколько минут, заветная дверь отворилась. Она шла к нему в синем сатиновом халате, накинув на плечи потрепанный плащ. Он бросился ей навстречу и заключил в объятья. Вместо некогда грозной директрисы его руки обнимали сухенькую старушку с острыми торчащими лопатками.

– Олежек, как же так? Я слышала, ты умер в госпитале!?

– Да, Руфина Абрамовна, я умер, но не до конца.

Она отстранилась и строго взглянула поверх очков:

– Есть, мой мальчик, таки вещи, над которыми шутить не стоит.

Этот взгляд он прекрасно помнил. Она состарилась, усохла, но смотрела поверх очков, точно так же, как и двадцать лет назад.

– Я не шучу. Меня спустили в морг, а я ожил.

Она увела его на кухню, усадила за стол, согрела чайник и потребовала отчет о жизни. Он отчитался.

– Ты молодец. А у меня четверо мальчишек и одна девочка от погибших афганцев. Одного ты таки уже видел. Леня Касаткин – сущий дьяволенок.

– А матери?

– По-разному. Не хочу таки вдаваться в детали, но можешь мне поверить, и при живых матерях бывают круглые сироты.

– Вы говорите, афганцев четверо мальчиков и одна девчонка?

– Кстати, очень хорошая девочка. Иринка Ситенкова. И учится хорошо, и красавица.

– И сколько же им лет, этим ребятам?

– Почти одногодки. От восьми до деcяти. Ирочке девять.

– Руфина Абрамовна, только не подумайте, что я пьяный, или не в своем уме…

– Я вовсе так не думаю, Олежка…

– Я всех заберу. Мальчишек и девчонку.

– Как это заберешь? Это же люди, а не котята…

– Мальчиков усыновлю, девочку удочерю.

– Ты думаешь, что говоришь? Олежек, ты же их не видел! А это таки далеко не ангелы…

– Я тоже таки далеко не ангел, Руфина Абрамовна.

– Усыновление – целая большая процедура. Ты даже себе не представляешь, сколько нужно исписать бумажек и сколько получить подписей…

– Вот и займитесь бумагами. Я сейчас приехал на несколько дней, а осенью вернусь в Глухов окончательно. Тогда и закончим.

– Хорошенько подумай, мой милый Олежка. Деньги у тебя есть, и это очень хорошо, когда в семье хватает денег… Но хватит ли у тебя на них сердца?

– Вас же хватило на нас на всех.

– Я, Олежка, таки простая еврейская женщина. У нас обычно большие семьи, а я, как и ты, сирота. Вот и создала себе большую семью.

– Сердце есть только у евреев?

– Не передергивай, Олежка. Ты мужчина, а это уже две большие разницы…

– Я пошутил. – Олег виновато улыбнулся, еще раз обнял старую воспитательницу и покинул дом детства.

Город начинал просыпаться. Солнце выглянуло из-за Вороньего холма, ударило в подслеповатые оконца покосившихся стареньких особнячков вдоль набережной реки Глуши, позолотило верхушки старых вязов. Дома ему казались совсем маленькими, словно вросли в землю, а деревья, наоборот, выросли. Он шел по берегу и думал, как давно все это было. Вообще было ли? Что реальней в его судьбе? Этот городок с запахом кислой капусты, резными наличниками, детским домом с неизменной Руфиной Абрамовной или перевал Саланг с «духами» и минами-ловушками, а может, Лазоревск с пожаром в доме Турка? Он ушел отсюда сопливым мальчишкой с перочинным ножиком в кармане, а вернулся миллионером, размышляющим о строительстве большого завода. За воспоминаниями не заметил, как город закончился. Он стоял у подножья Вороньего холма. Когда-то его венчала маленькая церквушка. При ней покоилось городское кладбище. Церквушку в тридцатых взорвали большевики. Кладбище уничтожила война. Тогда Вороний холм назывался «высотой семнадцать двадцать один». Высота несколько раз переходила от немцев к нашим, холм утюжили танки, и развалины церквушки вместе с кладбищем сровняли с землей.