Поколение Х - Дуглас Коупленд

– Миллион благодарностей, Дег, – глядя на нечто, напоминающее гранулы растворимого кофе оливкового цвета, произносит Клэр. – Но что это? Зеленый песок? – Она показывает склянку мне, потом встряхивает ее. – Ну и задачка: это нефрит?

– Нет, не нефрит.

Гадкие мурашки пробегают у меня по спине.

– Дег, уж не в Нью-Мексико ли ты это добыл, а?

– Очень тепло, Энди. Так ты знаешь, что это?

– У меня предчувствие.

– Ну, сообразительный ты наш.

– Кончайте прикалываться и расскажите, что это за чертовщина? – спрашивает Клэр. – У меня уже скулы свело от того, что я должна все время улыбаться.

Я прошу у Клэр позволения взглянуть на подарок; она протягивает мне баночку, но Дег пытается ее перехватить. Похоже, коктейль начинает действовать.

– Надеюсь он не радиоактивный, а, Дег?»

– Радиоактивный?! – взвивается Клэр. Дег от неожиданности вздрагивает, роняет склянку, и та разбивается. В мгновение ока бесчисленные стекловидные зеленые бусины разлетаются, как злющие осы из гнезда, рассыпаясь повсюду – скачут по полу, закатываются в щели, под обивку дивана, в кадку с фикусом – повсюду.

– Дег, что за чертовщина!? Убирай теперь все это. Чтобы духу их в моем доме не было!

– Это тринитит, – мямлит даже не обескураженный, а скорее удрученный Дег. – Он из Аламогордо, где провели первое ядерное испытание. Жар был такой силы, что переплавил песок в новую субстанцию. А эту баночку я купил в магазине дамской одежды, в отделе сопутствующих товаров.

– Боже! Это плутоний! Этот кретин притащил в мой дом плутоний! Теперь здесь все заражено. – Она задохнулась. – Я больше не могу здесь жить! Придется переезжать! Мой маленький, любимый домик… я живу в радиоактивном могильнике… – Клэр в своих танкетках мечется как курица, ее бледное лицо раскраснелось, но она сдерживается из последних сил, чтобы не обвинить во всем быстро увядающего Дега.

Довольно неуклюже я пытаюсь изобразить глас рассудка:

– Успокойся, Клэр. Взрыв был почти пятьдесят лет назад. Эта фигня уже безвредна…

– А пошел бы ты со своей безвредностью, мистер Всезнайка. Ты же сам в нее не веришь! Прям такой ты наивный – да никто не верит правительству. Это дерьмо – смерть на ближайшие четыре с половиной миллиарда лет.

Дег, полусонный, мямлит с кушетки:

– Не кипятись, Клэр. Бусины свое наполовину отжили. Они чистые.

– А ты, до того как весь мой дом не будет обеззаражен, не смей даже обращаться ко мне, исчадие ада. А пока я поживу у Энди. Спокойной ночи.

Она вылетает из комнаты, словно тепловоз на полном ходу, оставляя Дега почти в коматозном состоянии на кушетке, – он погружается в лихорадочный, полный бледно-зеленых кошмаров сон. Привидятся ли кошмары Клэр – мне неизвестно, но в этом бунгало ей уже не спать спокойно.

* * *

Завтра навестить Клэр приезжает Тобиас. А я скоро буду праздновать Рождество в семейном кругу в Портленде. Отчего я никак не могу упростить свою жизнь?

Да, этот день бедным событиями не назовешь. Дег все еще спит на кушетке Клэр, не подозревая, как сильно пал в ее глазах.

Тем временем Клэр в моей ванной прихорашивается и философствует вслух в облаке аромата «Живанши», за целым прилавком косметики и аксессуаров, которые я был вынужден приволочь из ее бунгало, напоминающего опустевший детский мешок на День всех святых.

У каждого в жизни бывает «тайный властелин», Энди, некто, обладающий, сам того не ведая, необъяснимой властью над тобой. Это может быть парень в шортах, подстригающий вашу лужайку, или женщина, выдающая вам книги в библиотеке, – едва знакомый человек, за которым вы бы последовали, если бы однажды, придя домой, обнаружили на автоответчике его послание: «Брось все. Я люблю тебя. Поехали вместе во Флориду». Для тебя это – блондинка-кассирша из «Иенсена», так? Сам говорил. Для Дега, вероятно, Элвисса… (Элвисса – близкая подруга Клэр)… а у меня, к несчастью, – она выходит из ванной и, склонив голову набок, вдевает сережку, – Тобиас. Жизнь несправедлива. Действительно несправедлива.

Тобиас – несчастье, наваждение Клэр, он из Нью-Йорка и сегодня утром должен примчаться из аэропорта Лос-Анджелеса. Он нашего возраста, такой же выпускник частной школы, как и Аллан, братец Клэр, и родом из какого-то гетто для богатых белых на восточном побережье. Вот только из какого? Нью-Рошелл? Шейкер-Хайтс? Уэстмаунт? Лейк-Форест? А, все одно! Работает Тобиас в одной из тех банковских служб, о которой, если он на вечеринках заводит разговор, через пару минут забываешь по ходу повествования. Он говорит на невыносимом, убийственном канцелярском жаргоне. Не видит ничего унизительного в частых посещениях затрапезных ресторанчиков с надуманными (сплошь имена собственные) названиями, вроде «У Мактакки» или «У О’Дулигана». Ему известны все вариации и нюансы обуви с кисточками («Я бы никогда не стал носить твои ботинки, Энди. В них прошивка, как у мокасин. Это несерьезно».)

Неудивительно, что он всегда владеет ситуацией и считает себя всесведущим. Обожает остроты типа того, что пора заасфальтировать Аляску или дать по башке Ираку атомной бомбой.

Заимствуя фразу из популярной песни, можно сказать, что он никогда не изменит Банку Америки. Но при всем при том в его Индивидуальности присутствует Большая Дыра. От него тошнит!

Но внешность у Тобиаса такая сногсшибательная, что его можно показывать в цирке, и мы с Дегом ему завидуем. Встань Тобиас как-нибудь в полночь в центре – и тотчас возникнет пробка. Обычных людей с заурядной внешностью это сильно подавляет. «Он бы мог и дня не работать, если бы захотел, – говорит Дег. – Нет в жизни справедливости». Есть в Тобиасе нечто такое, что при виде его люди начинают вздыхать: «Нет в жизни справедливости!»