Simple Storys - Инго Шульце

– …Позавчера, в воскресенье, я еще спала. Вдруг в доме поднялся страшный тарарам. Звонки, хлопанье дверьми, какая-то беготня… Я никак не могу врубиться, что происходит. И потом звонят в мою дверь. Прежде чем я успеваю подойти, наступает абсолютная тишина. И я думаю, если им что-то надо, они позвонят еще раз. Так ведь, или я не права?

Франк кусает меня в плечо.

– Если им что-то надо, они вернутся. Я снова ложусь, время – полшестого утра, еще совсем темно. И тут я опять слышу этих женщин. Только легла – и опять их слышу. И знаешь, что они делают? Они договариваются, куда бы им пойти позавтракать. Я стою в своей квартире, у входной двери, и все это прекрасно слышу. Они договариваются о завтраке, потому что теперь все равно не смогут заснуть. Я – тоже. Уж раз я проснулась, так проснулась, это у меня от матери. Но теперь я уже не могу открыть дверь. Теперь – нет. И я думаю… Ах, давай лучше не будем об этом. Как выяснилось, дело было в поломке водопровода… А вчера утром, в автобусе, напротив меня села одна такая тоненькая, как щепочка, девица, которая пожирала одну булочку за другой. Она надрывала бумагу ногтями и запихивала булочку себе в рот. Крошки так и летели в разные стороны. А сумка, где лежали пакеты с булочками, все время соскальзывала у нее с колен. Она все ела и ела, а сумка то и дело падала вниз.

– Ты, между прочим, могла бы и не смотреть, – говорю я. Франк уже встал и направляется в ванную.

– Все вертятся как заведенные, всё куда-то спешат. Уж и не знаю, что я тут могу поделать? Раньше тоже так было. Все уходят. Сара теперь хочет переехать к своему отцу, это в шестнадцать-то лет. Я, впрочем, все равно ее не вижу, почитай что никогда. Так что пусть сматывается к нему, мне же меньше забот. Теперь этот сумасброд – ее папочка – объявился, заполучил ее и может хвастаться своей дочкой. А когда я каждую ночь вызывала к ней «скорую», из-за приступов астмы, тогда никакого папочки и в помине не было. И платил он только то, что полагалось по закону. Тогда он был тише воды ниже травы. А теперь позвонил, видите ли. Сара целую неделю ревмя проревела, а потом вдруг заявляет, что хочет к нему, и дымит как фабричная труба. Я уж было подумала, ты тоже больше не желаешь со мной знаться.

– Потому что я замужем?

– Я просто решила пойти ва-банк – взяла и позвонила. В последнюю нашу встречу ты вела себя так странно. А потом вообще исчезла. Если я сама никому не буду звонить, мне уж точно никто не позвонит. Вот, собственно, и все.

– Тогда мне действительно было нехорошо, – говорю я.

– Из-за барсука?

– Да, – говорю, – из-за барсука.

Ханни молчит. В первый раз возникает пауза, кошмарная пауза. Мне слышно дыхание Ханни.

– А сейчас у вас есть барсук? – спрашиваю я. Совершенно нормальным тоном.

– Нет, – говорит Ханни. – Мне жаль, что тогда мы не поехали вместе. Но Лидия, наш препаратор, – знаешь, даже если ей приходится сверх обычной нагрузки всего-навсего самой вести машину, вести машину, и только, этого оказывается достаточно, чтобы она всюду опаздывала, срывала все поручения. Она абсолютно хаотичная личность. Собственно, ее случай – как раз по твоей части.

– Если что, можешь на меня рассчитывать, – говорю я. Франк выходит из ванной. Он оставляет свет в коридоре.

– Я бы охотно с тобой повидалась, Бабс, просто так, и мы бы устроили хорошую вечеринку – вдвоем, втроем, – просто так, без повода, и поболтали бы обо всем на свете. Ты находишь, это было бы глупо?

– Нет, – говорю я, – вовсе нет.

– Просто хочется увидеть кого-то, кого знал раньше. Ты меня понимаешь?

– Да, – говорю я и обещаю, что позвоню ей, позвоню скоро.

– Бабс, – говорит Ханни в заключение, – я тебя правда люблю, люблю, и все. Ты мне веришь?

Когда я кладу трубку, спиральный провод закручивается, и в некоторых местах колечки сцепляются друг с другом, как зубья застежки-молнии. Я беру аппарат в руки, а трубку бросаю вниз. Спираль немного растягивается. Я поднимаю телефон выше, так чтобы трубка описывала свои пируэты почти над самым ковром. Проходит по крайней мере минута, прежде чем провод распутывается и трубка, как маятник, начинает раскачиваться взад-вперед. Тогда я ставлю телефон на стол и опускаю трубку на рычаги.

– Что-нибудь случилось? – спрашивает Франк.

– Нет. – Я снимаю с себя его рубашку и кидаю ее туда, где, как мне кажется, должна быть спинка стула. – Ханни была навеселе, – говорю я и нечаянно ударяюсь голенью о кровать. – Она уверена, что, поскольку ты знаменит, у тебя каждый вечер собирается большое общество, в котором я играю роль первой леди.

Франк кладет голову мне на плечо, а свою правую ногу – поверх моего колена. Постепенно я вновь начинаю различать контуры шкафа и вешалки с плечиками на ней, картин в рамах, обеих ламп и зеркала, с верхнего угла которого свешиваются мои ожерелья, стула…

Я чувствую дыхание Франка на своей шее – теплое и размеренное. По вечерам мы оба бываем совершенно измотанными. Я понимаю, что теперь уже не засну. Это ощущение мне хорошо знакомо. До половины седьмого остается шесть часов.

Самым разумным для меня было бы сейчас встать и заняться самыми неотложными делами. Я, например, должна написать своей матери и спросить, какие у нее планы на Рождество. Мы с Франком хотим полететь на Тенерифе и побыть там до середины января. Раньше с моей матерью никогда не возникало проблем. Но с того времени, как мы в последний раз ее навещали… Я тогда зашнуровывала ботинки в прихожей и заметила, что на шнурке повис большой комок пыли, в котором были и волосы. Я думала, этот комок сам отпадет, но он оказался под узлом. Мне пришлось ослабить узел, потом я выбросила грязный комок в мусорное ведро и вымыла руки. Мать смотрела на меня так, как будто не находила в этом ничего особенного. Во всяком случае, она ничего не сказала. В феврале ей исполнится восемьдесят шесть. Пока я только удивлялась тому, что она делает покупки, не вкладывая в это никакой любви, – берет, например, с полки поврежденные упаковки колбасы или сыра, почти никогда не приносит ничего новенького и покупает всегда только «Нескафе», хотя сама говорит, что ей больше нравится «Нескафе голд». Красивые сине-белые фужеры стоят, задвинутые за гусятницу, и ими годами не пользуются. У матери мы всегда пьем из чешских стаканчиков из-под горчицы, когда-то имевших золотые ободки. Посуду она всегда вынимает прямо из посудомоечной машины и туда же убирает. Я еще до конца не осознала, что моя мать превратилась в старую женщину, о которой, возможно, мне вскоре придется заботиться.

У Франка подергивается нога. Его дыхание горячее, оно всегда попадает на мою шею в одном и том же месте. Я вытягиваюсь поверх одеяла. И на его фоне уже различаю ногти на своих ногах.

Я даже не поздравила Ханни с днем рождения. Правда, я не знаю, чего могла бы ей пожелать.

– Франк, – зову я. То место на плече, куда он меня укусил, еще болит. Одна реечка в жалюзи сломалась, и в комнату проникает свет. Я различаю даже неровности на ковре. Я стараюсь представить себе пируэты вращающейся телефонной трубки, чтобы утомиться и поскорее заснуть. Дыхание моего мужа невыносимо горячее.