Simple Storys - Инго Шульце

Когда я ему позвонил, он, кажется, растерялся и даже назвал меня «мой мальчик». Я записал название и адрес кафе, в котором его можно было застать по будним дням после 16.00. На следующий вечер отец перезвонил мне. Он хотел, чтобы я хоть в общих чертах заранее представлял себе, каково его нынешнее физическое состояние. Чтобы я не очень удивлялся. Мы ведь не виделись двадцать четыре года.

В Грёбенцеле, в автосалоне, мне не пришлось долго ждать. Я только с беспокойством пытался вспомнить, когда в последний раз сам сидел за рулем. Оттуда я за час доехал до Английского сада и даже сразу припарковался. Последний отрезок пути я прошел пешком.

На широком тротуаре около кафе стояли круглые столики, каждый с двумя стульями. Когда кто-то расплачивался, прохожие останавливались, ждали и потом поспешно занимали освободившиеся места еще прежде, чем кельнер успевал убрать посуду. Я подсел к женщине, которая сдвинула на лоб свои темные очки и подставила лицо солнечным лучам. Кофе приносили вместе со счетом и с кексом, лежащим на блюдечке. Я переводил взгляд то туда, то сюда, будто наблюдал за теннисной партией. Смотрел и на притормаживавшие такси. Но между делом обмакнул кекс в горячий кофе, подлил в чашку сгущенного молока, доверху, и сунул в рот сигарету. Каждый раз, когда я думал о моем отце, у меня перед глазами вставала его свадебная фотография, которую мы с братом когда-то прятали в своей комнате. Я как раз представлял себе, что вот сейчас отброшу в сторону сигарету и начну пробираться между стульев, когда прямо ко мне направился какой-то щуплый человечек. Казалось, при каждом шаге полы его длинного плаща путались между ногами. Почти уже приблизившись ко мне, он остановился, обогнул стол, протянул – из чересчур короткого рукава – правую руку и бесшумно ухватил своими длинными грязными пальцами несколько кусочков рафинада. Женщина, на которую внезапно упала его тень, только широко раскрыла глаза. В следующее мгновение мы увидели его спину, плащ, развевающийся над пятками, – и он исчез.

Без чего-то четыре я стоял на краю тротуара, напротив входа в кафе. Пару раз мне показалось, будто я вижу лицо отца.

Потом я его узнал, сразу. Он шел очень медленно, приволакивая одну ногу, но без палки. Я перегородил ему путь.

– Здравствуй, отец, – сказал я. Я еще никогда его так не называл.

– Здравствуй, мой мальчик. – Он слегка повернул голову: – Я вижу только левым глазом.

Отец взял меня под руку, и мы шаг за шагом преодолели расстояние до входа в кафе. Ростом он был меньше меня.

– Твой отец – настоящая развалина, – сказал он. – По крайней мере внешне. Ты не находишь?

– Нет, – сказал я, – с чего бы это?

Официантки были в светло-коричневых платьях и белых, отделанных кружевом передниках. Одна из них прижалась спиной к стеклянному, наполненному тортами, пирожными и всякого рода выпечкой буфету, чтобы дать нам возможность пройти.

– Доктор Рейнхард – вы, слава богу, опять здесь, – сказала она. Мой отец остановился, повернул голову и протянул ей левую руку.

– Это мой мальчик, – представил он меня. Она подняла брови.

– Очень рада, герр Рейнхард! Хорошо, что вы к нам зашли Слава богу. – И мы с ней обменялись рукопожатиями. Потом я снова взял отца под руку. Некоторые посетители смотрели на нас и улыбались. Официантки, которые шли нам навстречу или обгоняли нас, громко здоровались.

– Ты все еще носишь фамилию Мойрер? – спросил он.

– Да, – сказал я и помог ему снять плащ. Не прикасаясь друг к другу, мы прошли несколько шагов до круглого столика в углу, на который он мне указал. В кафе было много народу, в основном женщины старше шестидесяти, по двое или по трое, семейные пары – реже.

Одна очень молоденькая официантка записала что-то в своем блокноте, прежде чем подойти к нам. – Слава богу, – сказала она и сунула табличку с надписью «Зарезервирован» в карман своего фартука. Мы заказали две чашки кофе.

– Ты должен приехать сюда летом, когда открыты бир-гартены. Летом обязательно приезжай. – Он засмеялся, как на той фотографии, только ямочки на щеках не появились. Теперь он смотрел на меня с большим добродушием.

– Раньше я думал, ты будешь толстяком. Ты кушал за троих, и что бы где ни осталось, все подчистую сметал, просто невероятно – четырнадцать сладких клецек плюс компот. Мы с твоей матерью все спрашивали себя, в кого ты такой уродился. Большинство обжор становятся толстяками и рано умирают. – Левой рукой он положил на стол правую. – Видишь, – сказал, – какая у меня лапища. – Я искал на его лице следы паралича, но ничего не нашел. Он выглядел хорошо – волосы еще густые, вполне привлекательный мужчина лет этак шестидесяти пяти. Кончиками пальцев поправил галстук.

И рассказал, как в то памятное утро встал, прошел в туалет, а когда вернулся в комнату, там валялся опрокинутый стул. Он его поднял. Но со стола упала ваза.

– Так все и началось, – сказал он. – Я опрокидывал вещи, не замечая, как это получалось. И потом – молния. Это не походило на молнию, но было молнией, в самом деле. Никакого инфаркта, что бы они все ни думали. Я не почувствовал боли. Просто удар молнии – и меня парализовало.

Мой отец повернулся к официантке, которая принесла нам кофе, и улыбался до тех пор, пока она не ушла.

– Мне пришлось начинать все с самого начала, опять с начала. Но что было, прежде чем я вообще смог начать! Я думал, оно само пройдет, мне казалось, будто моя нога просто заснула.

Я наблюдал, как он подносит к губам чашку. Он быстро отпил глоток. Когда ставил чашку назад, рука не дрожала.

– Ты взял сахар?

Я потянулся к сахарнице.

– Ах, мальчик, я спросил, взял ли сахар ты. У меня его и так предостаточно. – Он сделал еще глоток и посмотрел на то место, рядом с которым лежала его скрюченная рука. – Мне пришлось начинать с самого начала, опять с начала, – повторил он. – Потому что тогда, когда я сюда приехал, я тоже начинал с нуля.

– Мне тоже постоянно приходится начинать с нуля, – перебил его я, – но меня, к сожалению, никогда надолго не хватает.

– Все на свете имеет свой смысл, Мартин, все, – и он здоровой левой рукой чуть-чуть отодвинул правую руку от блюдца. – Даже если мы не распознаем этот смысл или распознаем не сразу.

Хотя я ничего не ответил, он оживился: – Я знаю, что ты сейчас думаешь. И все же я так говорю на основании опыта всех прожитых лет. – Он достал аккуратно сложенный носовой платок и вытер губы.

Я размышлял, что бы ему ответить, и, пока мы оба молчали, прихлебывал свой кофе. Я был уверен в том, что отец продумал свою речь до мелочей, что он готовился к встрече со мной как к научному докладу. И то, что сейчас он замолчал, тоже, возможно, было одним из его риторических приемов.

Я рассказал о человеке, который украл рафинад из сахарницы.

– Стибрил, – сказал я, – и исчез.

– И что? – спросил мой отец. Мы помолчали.