Музыка сфер - Элизабет Редферн

— Это не оправдание, Эбси. Ваше дело здесь. Для выполнения менее важной работы у нас есть другие люди, пониже, которые зовутся курьерами.

— Я сожалею, — снова сказал Джонатан. — Это больше не повторится.

— Тут вы правы, — сказал Кинг. — С этого дня иностранной почтой будет заниматься Коннолли.

Джонатан был ошеломлен.

— Но я занимаюсь иностранной почтой десять лет, сэр. Это моя главная обязанность. Я знаю столько людей, столько имен…

Кинг грозно наклонился над столом, упершись ладонями в его край.

— У меня уже некоторое время были сомнения относительно вас, Эбси. Вам следует быть осмотрительнее в ваших частных делах. Я, натурально, знаю о несчастье с вашей дочерью. Но обходить караульни, Эбси, разбираться в убийствах уличных девок… — Он покачал головой с живейшим неодобрением. — Вы агент Министерства внутренних дел, не забывайте, а не управления на Бау-стрит.

Вновь выпрямившись во весь рост, он одарил Джонатана последним предупреждающим взглядом и удалился.

Джонатан выждал, пока его шаги не затихли в отдалении, а тогда закрыл дверь и привалился к ней всем телом. Откуда Кинг узнал, что он снова наводит справки об убитых девушках? Бентхем донес на него?

И тут он подумал о Грэхеме. Да, это вполне мог быть Аарон Грэхем, платный магистрат в Хэттон-Гарден, тот, что вчера обещал ему с видимым сочувствием отправить доклад об убитых девушках главному магистрату.

И вместо этого он донес о неуставных розысках Джонатана его начальству в Министерстве внутренних дел. А Джонатан на мгновение поверил, будто кто-то его поддерживает! Эта ошибка не повторится.

Вскоре затем его одиночество нарушил еще один посетитель, Вильям Поллок, пожилой начальник канцелярии, который, собственно, и дал толчок всей цепи этих событий своими разговорами об émigrés в «Ангеле». Поллок остановился на пороге, явно чувствуя себя неловко, и не сразу посмотрел Джонатану в глаза.

— Вы словно бы в немилости у товарища министра, насколько я понял? — наконец сказал он.

Джонатан ответил:

— Да. Он отстранил меня от иностранной почты.

Поллок откашлялся и подошел поближе.

— Я знаю, Джонатан, что в Монтегю-Хаус никто усерднее вас не работает. Но, к несчастью, вы отсутствовали, когда прибыла нынешняя почта. Было несколько срочных писем, и товарищ министра изъявил крайнее неудовольствие, что вас не оказалось на месте, чтобы заняться ими. Может быть, в данное время к вам их поступает слишком много? — Он скорбно обвел взглядом кипы бумаг, загромоздивших всю комнату. — Так пока пусть Коннолли занимается иностранными выемками, а? Ведь тогда вы сможете полностью сосредоточиться на внутренней почте. — Он погладил бумаги на столе Джонатана. — Дел у вас предостаточно.

Смущение помешало ему продолжать, и он поспешил уйти.

Джонатан сел за свой стол. Взял первое из писем, ожидавших его внимания, и начал его проглядывать. Слухи о мятеже милиции в Норидже от магистратов графства — значит ничего нового.

Товарищ министра был прав. Охота за убийцей уличных девок не входила в обязанности Джонатана. Но одна из убитых была его дочерью.

С тяжелым сердцем Джонатан дочитал до конца сообщение о недовольстве в норриджских казармах. В будущем надо быть осторожнее, выбирая, кому задавать вопросы. Но задавать их он не перестанет.

«Александр, — беззвучно воззвал он. — Александр, лучше на этот раз сделай то, о чем я тебя просил!»

Нынче ночью я видел, как падучая звезда слетела в блеске с небес, падение, на которое обречены все люди.

Гордая Гидара, одинокая, сияет, как всегда, ярко в небесном куполе, похваляясь с дерзким вызовом сотней своих голов, но вскоре она канет глубоко под Летейские болота и станет вновь видна, лишь когда осеннее равноденствие опечалит небо.

На закате ненадолго показался Краб. Позднее боль стала тяжкой, такой тяжкой, какую мне только доводилось испытывать. Такое растление плоти, такая обездоленность. Сколь жестоко существо, которое мы называем Богом: придать Вселенной такой блеск красоты и при том дозволить такое смрадное разложение здесь, внизу.

Нынче ночью невозможно созерцать звезды, искать ту, что потеряна. Луна слишком полна, слишком ярка.

Луна была полной, когда Селена безмолвно пришла к моей двери. В ту ночь она сияла так ярко, что согнала звезды с неба.

Гай де Монпелье ударил пером по бумаге, на которой писал, и брызги испещрили ее, будто черная вышивка. Он откинул голову и прислушался. В его освещенной свечами комнате не слышалось ни звука, но в соседней спальне его сестры, его красавицы-сестры с короткими напудренными волосами, что-то слышится?

Гай встал из-за стола и снова прислушался. И все еще ни единого звука, если не считать легкого шелеста, быть может, шуршание шелковых одежд, соскальзывающих по нежной коже. Или же всего лишь покачивание тяжелых оконных занавесей, колышимых ночным бризом. Ни единого звука, кроме тихого долгого вздоха, который опять-таки мог быть ветерком или же (как знать!) вздохом почти непереносимых наслаждения или боли.

Гай протянул руку и смахнул со своего стола все — бумагу, перья, чернила. Все полетело на пол.

И тут — тишина. Тишина во всем доме. Никто не двигался. Никто, кроме Гая и еще кого-то, кто расхаживал по коридору внизу, сжимая в кулаке смятое предупреждение.

«За Товариществом Тициуса следят. Будьте готовы. Снова».

Наконец Гай нетвердой походкой направился к открытой двери и покинул свою комнату. Минуту спустя в дальней комнате раздались божественные звуки клавесина, заворожив воздух.

Но первого, кого пошлем мы

Искать сей новый мир, кого найдем мы

Достойного?

ДЖОН МИЛЬТОН. «Потерянный Рай» Книга II (1667)

— Скажите мне, друг мой, — нерешительно спросил Александр Уилмот, подергивая потрепанную петлицу своего сюртука, чтобы скрыть внутреннее напряжение, — вы последнее время слышали что-нибудь о тех французских астрономах, о которых как-то упомянули?

Вопрос этот он задал Персивалю Оутсу, мастеру-оптику по изготовлению очков, чья маленькая мастерская ютилась бок о бок с мастерскими многочисленных часовщиков Кларкенуэлла. Персиваль зажег свечи, так как солнце снаружи уже начало заходить за крыши домов, погружая в сумрак узкие улочки. Внутри мастерскую загромождали инструменты его ремесла, и пахла она, как всегда, нюхательным табаком, которому прилежал Персиваль, и еще чуть затхлым бельем.

Персиваль был тощим аскетом, еще сохранившимся напоминанием об оседании гугенотов в этом северном приходе Лондона. Он не был женат и, насколько знал Александр, не испытывал ни малейшей обычной для мужчин тяги к наслаждениям плоти. Уютно угнездившись здесь в Тайнсенд-лейне, последнем бастионе пригородной респектабельности, где чопорные лавочки и коттеджи пока еще не уступили место буйным кабакам и ямам для медвежьей травли, Персиваль всегда был одет в простые костюмы из коричневой саржи, пыльные, но надежные, совсем как обстановка его мастерской; и еще он носил старомодный парик, густо напудренный, будто вызов более новым и свободным фасонам.