Внутренний голос - Рени Флеминг

Почувствовав вкус к тихому пению, я задалась целью его освоить. Я боготворила знаменитую своим пианиссимо Монсеррат Кабалье — когда угодно, где угодно любую арию она могла спеть предельно тихо. Это было удивительно красиво, пусть ее и критиковали за любовь к эффектам. С помощью Беверли я в два этапа овладела техникой пианиссимо. Во-первых, я научилась мысленно направлять звук в ямочки на носу. В результате не возникает носовой звук, напротив, эта техника помогает сфокусироваться на использовании резонанса и поднятии мягкого нёба. Я до сих пор частенько использую этот прием, особенно при исполнении длинных пассажей и пении пианиссимо. Во-вторых, я представляла себе, что скорее веду тон, а не толкаю его. Полезно визуализировать этот процесс, представляя себе, как подаешь звук публике на блюде, растягиваешь каждую фразу, словно ириску, или выпускаешь макаронину из собственного лба в конец зала. (Певцам нравятся образы, навеянные едой, да.) Лучшее упражнение здесь — messa di voce, которое начинается тихо, на одном тоне, затем нарастает до форте и соскальзывает обратно в пианиссимо — спокойно, вверх-вниз по хроматической гамме. Это процесс кропотливый и медленный, но он может научить всему, что касается динамического контроля.

Ни один учитель не поможет вам собрать всю вокальную мозаику от начала и до конца. В формировании моего голоса участвовало множество педагогов: основу заложили мама и Пат Мисслин, Беверли указала ключевые приемы и заложила базовую технику, определенное влияние оказали и Шварцкопф, и Джен Де Гаэтани, и хоровое пение. Это основы основ, но, кроме того, я получила десятки полезных замечаний от других наставников и учителей, благодаря которым шаг за шагом продвигалась вперед. До сих пор каждый новый проект учит меня чему-то новому: как лучше осваивать репертуар, как владеть голосом независимо от акустики, стресса, страха, гормонов, простуды и других напастей, диет и отношений с труппой и с дирижером — то есть всего, что может сказаться на моем пении.

Я вспоминаю себя в шести-, шестнадцати- и двадцатишестилетнем возрасте и понимаю, как важны для меня были отношения с учителями. Я всегда старалась быть примерной ученицей, мне нравилось учиться, и я вечно искала одобрения. Даже простившись с Джуллиардом и начав самостоятельную карьеру, я продолжала работать с Беверли и всегда находила того, кто мог предложить мне что-то новое. В юные годы меня окружала целая толпа наставниц, причем охотно помогали мне те, на чью помощь вроде бы не стоило рассчитывать, — другие сопрано.

Обилие стереотипов, связанных с сопрано, может соперничать с богатством расхожих мнений о библиотекарях и свекровях: нас, всех до единой, без конца обзывают дивами и примадоннами, а ведь ни то ни другое слово изначально не имело отрицательного окраса. Оказывается, мы эгоистичны, требовательны и привередливы. Пьем только шведскую родниковую воду безо льда, охлажденную ровно до шестидесяти семи градусов и исключительно из бокалов «Лалик»; если вода охлаждена до шестидесяти восьми градусов, мы просто-напросто отказываемся выступать. Мы названиваем нашим менеджерам с задних сидений лимузинов, чтобы они перезвонили нашим водителям и попросили их отрегулировать кондиционер. Мы непременно носим шарфики, предпочтительно от Эрме, Гуччи и Лоро Пьяна. Говорим мы высокими голосами, а-ля Джулия Чайлд[34], с «континентальным» акцентом — или вообще не говорим, но пишем в маленьких блокнотиках; особо продвинутые стучат по клавиатурам крошечных ноутбуков или органайзеров, которые совмещают в себе функции мобильного телефона, айпода, наладонника и цифрового фотоаппарата. Мы путешествуем в сопровождении ассистентов, так что нам не приходится самим беседовать с портье и стюардессами (прекрасный способ избежать пяти тысяч ненужных фраз), портного, парикмахера и — сама недавно видела у одного очень известного тенора — личного шляпного мастера. Перед представлением мы едим только углеводы, никаких яблок и любых провоцирующих газы овощей, или же, напротив, — только белки и яблоки, дабы избежать образования мокроты. Мы как огня боимся томатных соусов и острой пищи — вдруг изжога! — и даже не помышляем о том, чтобы есть после семи вечера: не дай бог, пища двинется обратно (крещусь десять раз сперва на католический, затем на православный манер при одной только мысли об этом).

Мы пьем все без лактозы, с низким содержанием соды, на основе сои и без кофеина. Мы не употребляем спиртное перед представлением, поскольку оно сушит горло. Мы просим своих секретарей заранее позвонить в гостиницу и убедиться, что в номере не один, а два увлажнителя воздуха, включенных минимум за двадцать четыре часа до нашего прибытия. Мы со школы ни разу не брали в руки собственный багаж, потому что боимся повредить спину. Мы носим высокие каблуки и тщательно ухаживаем за волосами, которые вытягиваем утюжками, начесываем и красим (минимум в три цвета) и срезаем под ноль перед репетицией. Некоторые из нас чувствуют себя голыми без накладных ресниц, а иные и вовсе не позволят ни одному человеку во всем театре взглянуть на себя. Мы не слишком дружелюбны с коллегами, особенно с певицами того же тембра — то есть соперницами. Я пропустила какой-то из предрассудков? Поверьте, все это я слышала собственными ушами, а вот подтверждение едва ли встречала. Мне куда чаще попадаются благородные женщины, которые рады поделиться своими знаниями.

Первой на моем пути была Рената Скотто, любезно согласившаяся дать мне частный урок дома у Беверли накануне своего мастер-класса в Джуллиарде. Она положила передо мной ноты и попросила четко следовать им, не делая ничего лишнего. «Просто пойте то, что велел вам петь композитор», — наставляла она. Скотто знаменита именно своим артистизмом, и я полагала, она сосредоточит внимание на театральности, а не на музыкальности, но я ошиблась. Ко всему прочему, она оказалась человеком прямолинейным и мудрым. Беседуя со мной после занятия, она посоветовала: «Заведите детей». Я тогда была еще очень молода и даже не задумывалась о детях. Рената рассказала, что после рождения сына стала гораздо спокойнее относиться к пению. «Я больше не живу и не умираю на сцене, — пояснила она. — В моей жизни есть кое-что поважнее».

Я познакомилась с Джоан Сазерленд, когда ждала первого ребенка. (Прилежная ученица, я, разумеется, последовала совету Скотто.) Я пела в Женеве — дебютировала в «Так поступают все женщины», — и мой импресарио Мерл Хаббард отвез меня в горное шале, где живут Сазерленд и ее муж, дирижер Ричард Бониндж. О такой встрече мечтает каждый любитель оперы. Темно-зеленые стены гостиной Бонинджей были увешаны рисунками и вышивкой: в антрактах, на гастролях, в ожидании репетиций Сазерленд всегда вышивала, такое у нее хобби. Ну а Бониндж оказался страстным коллекционером; он собрал невероятное количество рукописных нот, в том числе первые издания забытых опер Массне[35], которые вытащил нам показать. Улучив момент, я задала Джоан несколько профессиональных вопросов; больше всего меня интересовало, как она берет такие высокие ноты. Она объяснила, что знает, где они находятся: не спереди, а скорее в задней части черепа; выпевая их, она как будто поднимается в стратосферу. Еще она уверила, что ничуть не скучает по сцене, а самое большое счастье для нее — общение с внуками. «Обязательно заведите детей, как только вам захочется. Не ждите. Пройдут годы, выступления забудутся, а свое дитя вы все так же будете любить», — горячо советовала она.