Одна из них - Катерина Ромм

человек, кудрявый, без бороды и с юным лицом, но при этом седой. И с кипенно-белыми крыльями за спиной, как и положено ангелу.

Деревянные таблички острыми зубьями торчали посреди храма, повествуя о религии, которой больше не поклонялись. Ремко обошёл ту, что стояла перед самым алтарём, и положил руку на полупрозрачную сверкающую звезду. Может быть, то, что он делает, нелепо, но храм оказался единственным местом, куда Ремко захотелось пойти в эту минуту.

Служитель музея окликнул Ремко:

– Совсем не обязательно трогать эту штуку, просто смотрите.

Ремко отдёрнул руку, и на мгновение ему показалось, что внутри кристалла шевелится жизнь – свой собственный микрокосмос. Ремко моргнул, и наваждение исчезло.

Он пришёл, чтобы помолиться за больных, и всё-таки это было глупо: молиться холодной звезде он не мог. Ангел смотрел на Ремко с гобелена, правая ладонь раскрыта, прямые пальцы плотно сжаты, в левой руке – книга в тёмном переплёте. Ремко не знал, что это значит. Услышит ли Ангел одинокий голос человека, волей судьбы заброшенного в другой мир, незнакомого с местными символами веры, «некрещёного» – если здесь было аналогичное понятие?

«Ангел… помоги слабым и немощным, придай им сил и спаси от страшного недуга…»

Ремко не отводил глаз от гобелена. Смотритель затих за спиной – ушёл, может быть? Неважно.

«Прошу тебя от всего сердца: излечи их тело и душу. Эти люди не заслуживают такого наказания… Господи, да никто не заслуживает такого наказания! Я буду рядом с ними и не уйду, пока последний из них не встанет и не продолжит путь. Да и тогда я не брошу их. Ты же знаешь, Господи, что каждый из них особенный, каждый – частичка жизни, которую Ты сотворил. Прости их! Излечи их, чтобы они снова могли трудиться и заботиться друг о друге. Верни им будущее. Я никогда не забуду Твою доброту, и эти люди тоже будут помнить вечно. Прошу тебя, Ангел, помоги больным. Освободи…»

Мысленно Ремко добавил к своей неуклюжей молитве «Отче наш» и даже не заметил, как по привычке перекрестился.

Опустив глаза, он побрёл обратно к выходу. Больно признавать, но ему не стало легче, как бывало в детстве, когда он каждое воскресенье ходил с родителями в церковь.

Ремко вышел из храма, как и зашёл, с пустыми руками. Тяжёлая папка с деньгами осталась в подвале. Уже наполовину пустая, она лежала на голом полу среди коробок с лекарствами, которые были так необходимы тем, о ком он молился.

У него за спиной на стенах ровно горели разноцветные свечи – красные, зелёные и синие. Резкая, совсем неподходящая к этому месту поп-музыка выплёскивалась из приёмника на столе смотрителя. В кристальной звезде, обычно прозрачной и ничем не замутнённой, клубился туманный сгусток.

δ

С некоторых пор в груди у Вилмора Госса поселилось прежде незнакомое гнетущее ощущение неправильности его жизни. Объяснить эту неправильность он не мог, но знал, что, если бы ему снова довелось встретиться со своей бабушкой, крошечной старушкой с выбивающимися из-под чепца белыми завитками волос, она бы посмотрела на него, покачала головой, отвела глаза и сказала: «Неправильно живёшь, Вилли, нехорошо, нехорошо…»

Бабушка могла судить Госса, ведь на то она и бабушка, но Госс – разве он судья другим? И разве ему рассуждать о вине и невиновности, о преступлении и наказании? Ещё недавно всё казалось таким простым! Монотонная работа в изоляторе не напрягала, Госс не любил перемен и тем более не хотел быть двигателем этих перемен. Теперь же, когда его повысили в должности и поручили – лично Роттер поручил! – дело фальшивой принцессы Амейн, ему приходилось принимать решения, которые выполняли его подчинённые. Впервые в жизни у Госса появились люди в подчинении, а ведь он об этом совсем не просил. Да, всё стало чертовски неправильным.

Если забыть об этом гнетущем ощущении, этом липком комке в груди, утро Госса выдалось спокойным и солнечным. На завтрак были фрукты и творожные блинчики с мёдом. Взрослый сын Госса сидел тут же, за столом в кухне, уткнувшись в книгу, и пил уже третий стакан сока. Когда в его руки попадала книга, Тобиас больше ничего вокруг не замечал.

– Тоби, тебе надо что-нибудь съесть, – сказала Ренни, когда сок в пакете кончился.

Родителей поражала любовь сына к чтению – он даже в армию взял с собой не менее дюжины книг, в ущерб количеству носков и рубашек, а обратно привёз, кажется, ещё больше.

– Так, ну-ка убери книгу, – строго сказал Госс, вспомнив, что он глава семьи. – Давайте поедим по-человечески хоть раз в неделю!

– Пап!.. – Тоби на секунду оторвался от учебника, чтобы запротестовать, но, встретившись глазами с отцом, тут же заложил страницу и спрятал книгу под стол. – Ладно, извините. Что тут у нас? А, творог… Но я не голодный.

– Почему? – воскликнула Ренни. – Милый, ты вернулся из армии! Я думала, ты похудеешь…

– Куда ему худеть, – усмехнулся Госс. – Он и так как селёдка.

– Как селёдка, пап, серьёзно?

Тобиас приподнялся на стуле и взглянул на своё отражение в дверце буфета. Он и правда был довольно нескладный, высокий и худощавый – свитера, хорошо сидевшие в плечах, всегда оказывались ему слишком коротки. Однако сравнение с селёдкой явно показалось Тобиасу оскорбительным.

– Что читаешь? – спросил Госс, зная, как отвлечь сына от неудачной метафоры. Тот сразу оживился.

– Жутко интересную книгу нарыл в библиотеке…

– Ты вообще нормальную работу искать собираешься? – перебила Ренни. – Пора бы! Ты же сказал, что библиотека – это на неделю-две, и что?

Тобиас поморщился, но не успел ответить – в дверь позвонили, и Ренни исчезла в коридоре.

– Я читаю сравнительный анализ астрономических карт нашего мира и Поверхностного, – Тоби обратился к отцу. – Довольно старый уже, то есть не хватает новых данных, но написано славно, из королевских архивов, наверное. Я даже не знаю, как…

– Вилмор! – голос Ренни из коридора звучал напряжённо. – Это к тебе! Из правительства…

Госс озабоченно сдвинул брови и отложил нож с вилкой. Рука дрогнула, и приборы тревожно звякнули о тарелку. Вызов в воскресное утро? На прежней должности его не беспокоили по выходным. Его вообще никогда не беспокоили.

На пороге квартиры стоял щекастый парень в форме, с внушительной кобурой на широком поясе и в красном берете – то ли полицейский, то ли почтальон. Ренни пригласила его пройти в коридор, но парень лишь качнул головой: он ждал Вилмора. Госс сразу узнал личного посыльного Роттера – Купидона, как его звали за глаза.

Купидон протянул Госсу запечатанный конверт и расписку. Вилмор подписался, прислонив бумагу к косяку двери; руки тряслись, и подпись вышла корявая. Посыльный дважды хлопнул себя