Преторианец - Томас Гиффорд

— Куда мы направляемся, Хэнк?

— В «Джаз хот». Вам там понравится.

Вот так и вышло, что Хэнк Харт познакомил Роджера Годвина с великим цыганом-гитаристом Джанго Рейнардом. В дыму и музыке, среди парижан и людей в немецкой форме, слушая «Out of Nowhere» и «In а Sentimental Mood», «Sweet Georgia Brown» и «Sweet Sue», «Lady Be Good» и «Bugle Call Rag», он готов был поверить, что вернулся к Клайду в Париж тридцатилетней давности. Он слишком много пил и слишком долго не мог уйти, и слава богу, что рядом был Хэнк, который довел его до «Рица». Водворившись в свой номер, он первым делом наполнил ванну холодной водой, скинул дорожную одежду, распахнул окно и лег в ванну, моля о дуновении ветерка, да так и заснул. В эту ночь война была от него так же далека, как далека она была от Парижа 1927 года.

Роммель стоял у окна своей парижской штаб-квартиры, глядя на Триумфальную арку. В низкое распахнутое окно врывался шум уличного движения, скрип тормозов и гудки. В комнате стояло несколько ваз с цветами, и бутоны чуть вздрагивали от утреннего ветерка.

Роммель был в сером кителе без нашивок, в сапогах для верховой езды. Он держал старый исцарапанный стек — без нужды, просто чтобы занять руки — и задумчиво похлопывал им себя по штанине. Он был невысок: пять футов шесть, или семь, дюймов. Мощный прямой нос, морщины в уголках глаз — темных, проницательных и живых — очень жесткий прямой рот и сильный подбородок. Волосы были гладко зачесаны влево, над ушами виднелась седина. Он напоминал преуспевающего дельца: прямого, серьезного, уверенного в себе. Таким он и был, только его делом была война.

Хэнк Харт представил их. Роммель отошел от окна, протянул руку. Первыми его словами были:

— Расскажите, как Макс Худ?

— Прекрасно, — ответил Годвин. — Передает привет, само собой. Сказал, что вам надо убедить Геринга отозвать Люфтваффе. Это бессмысленно.

— Насчет бессмысленности он совершенно прав. Если с Англией дойдет до драки, все решится на земле, лицом к лицу. А вы можете ему передать, что если Королевские ВВС прекратят бомбежки Берлина, Геринг может более внимательно отнестись к его предложению. Ручаюсь, того, что успел повидать Макс, ему хватит на всю жизнь.

— Наверняка вы правы, сэр. С другой стороны, он, конечно, скажет, что не англичане все это начали.

— Да, не они. Не совсем. Но вы знаете, кто это начал? Не Гитлер… нет, все начал тот человек, который убил в Сараево герцога Франца-Фердинанда. Мы видим сейчас второй акт Большой войны. Мы — марионетки истории, играющей нашими судьбами. По крайней мере, так мне видится нынче утром. Так что… Харт хорошо о вас позаботился? Я подумал, что он окажется для вас приятной неожиданностью.

— Он прекрасно обо мне позаботился. Вчера сводил меня послушать Джанго Рейнарда.

— Его любимая забава. — Роммель иронически улыбнулся младшему офицеру. — Он и меня пытался вытащить его послушать. Харт рассказывал, будто он цыган. Кажется, обжег при пожаре левую руку — так что ему пришлось изобрести новый метод игры на гитаре — и новую музыку. Я правильно запомнил, Харт?

— Генерал совершенно прав.

— Он скорее пришелся бы по вкусу моей жене. Она любит музыку.

Роммель бросил взгляд на несколько оправленных в рамки фотографий на своем секретере.

— Макс сообщил, что я должен стать добычей вашего пера, мистер Годвин. Мне, конечно, знакомо ваше имя. Ваше, мистера Пристли и того пожилого джентльмена с немецкой фамилией — он пощелкал пальцами, словно приказывая памяти выдать имя: — Ганс Кальтенборн… подошло бы для офицера генштаба. Фон Кальтенборн. Я прав, Харт?

— Совершенно, сэр.

— Харт держит меня в курсе этих дел. Кальтенборн, помнится, составил себе имя в тридцать восьмом, освещая из Нью-Йорка Мюнхенский кризис. Поверьте, это были весьма напряженные дни. Я несколько раз получал приказ подготовиться к удару. Но, должен извиниться, я не читал ваших книг.

— Стало быть, мы квиты, — отозвался Годвин. — Я тоже не читал ваших.

Роммель высоко вскинул брови:

— Так, так… — по его лицу скользнула улыбка. — Вы знаете, оказывается, на книгах можно на удивление хорошо заработать. Даже на скучнейших военных трактатах вроде моих. У меня возникли проблемы с уплатой налогов — проблемы, с которыми никогда не сталкивается простой солдат. Харт, кофе и круассаны, bitte.[12]Ну что ж, садитесь, мистер Годвин. Я готов с вами побеседовать. Начнем.

— Мы уже начали.

— Да, пожалуй. Мне следует следить за своими словами.

Годвин сел и повернул к себе фотографии в рамке. Здесь был чрезвычайно удачный студийный снимок хрупкой стройной женщины, смуглой и темноволосой, с сияющими глазами. Снова она же, в соломенной шляпке, с дразнящей улыбкой Моны Лизы на губах, смотрит чуть искоса. И опять она, в саду, обнимает за плечи светловолосого мальчика.

Роммель быстрым движением стека указал на первое фото.

— Это снимали, когда она получила первый приз на конкурсе танцоров танго. Моя жена удивительно танцует.

— Красивая. Экзотическая красота.

— Польские и итальянские предки. Она танцует, а я нет — если удается уклониться. Я в лучшем случае безразличен к танцам. Каждый раз чувствую себя дураком. Но мы познакомились когда-то на балу в кадетском училище. Сами понимаете, я был сражен. Впервые разговорившись, мы обнаружили, что наши отцы коллеги — оба были учителями. Так что у нас с первого раза было о чем говорить. — Он любовно посматривал на снимок. — Я глаз не мог от нее оторвать. Как все молодые влюбленные, творил ужасные глупости. Макс Худ как-то рассказывал мне то же самое — сколько глупостей он натворил из-за одной парижанки. Я, например, вообразил, что, хотя я еще всего лишь кадет, но мои манеры и внешность весьма выиграют от ношения монокля — и перед Люси я показывался только с моноклем в глазу. Беда в том, что кадетам строго запрещалось вообще носить монокль. И вот однажды я сижу с моей милой в кафе, а мимо проходит мой офицер — и я поспешно выхватываю стеклышко из глазницы и сую в карман, чтобы не получить выговора. Каким идиотом я, верно, ей казался.

— Однако она вышла за вас…

Рядом снова возник Харт с серебряным подносом. Он разлил кофе и подал круассаны.

— Здесь она, — продолжал Роммель, — в форме медицинской сестры — это во время войны. А у меня, с моим Железным крестом, здесь очень воинственный вид. А здесь она с нашим сыном Манфредом. Он хороший мальчик, но я не слишком надеюсь, что из него выйдет солдат. По правде сказать, мне бы этого, пожалуй, и не хотелось. Мне сорок восемь лет, в ноябре будет сорок девять, и слишком большую часть моей жизни заняла война. Человек не должен жить войной, мистер Годвин. Но тут мы не властны. Я два года провел на погосте, в который мы, солдаты и политики, сумели превратить Францию, и у меня хватает причин ненавидеть войну. В этом мы с Максом Худом никогда не сойдемся — но у него ведь была совсем другая война. Я обожжен Францией, а Макс обожжен пустыней. И я не совсем понимаю, как… нет, мне этого не понять. — Генерал пожал плечами. — Сын однажды попросил меня рассказать, что такое война, и я понял, что не нахожу слов. Тогда я сел рядом с ним и нарисовал картинку: умирающие лошади, разбитые дома, мертвые коровы с торчащими в небо ногами и разорванные на куски люди — руки, ноги и головы, разбросанные взрывом, — и сказал, что это и есть война. Думаю, сердцем он это понял. Я не сумел бы объяснить ему насчет богатых и могущественных людей, которым война всегда выгодна, — с этим уроком придется подождать, пока он станет старше.