Преторианец - Томас Гиффорд

— Ну а мне, — спросил Годвин, — какую вы определили судьбу?

— Давайте рассмотрим ваше положение. Вы уже знамениты и, вероятно, достаточно богаты. Книги, выступления по радио, лекционные туры, когда все это кончится… Вы вскроете мир, как устрицу. Итак, слава и богатство уже в ваших руках. Чем же я могу вас соблазнить? Какой наградой? Ах… знаю, я могу сделать вас великим героем, Роджер Годвин. Как вам это понравится? Годвин Североафриканский!

— Вы меня насмерть перепугали. У героев имеется неприятная привычка гибнуть в бою. Такое занятие не по мне.

— Вы слишком уж скромничаете, Годвин. Такой здоровенный парень, сплошные мускулы. Где ваш темперамент, Годвин?

— У меня достаточно ума, чтобы прикинуть шансы, и вдоволь терпения. Темперамент… Я, знаете ли, флегматик…

— Он довольно осторожный парень, — вмешался Вардан. — Никому не уступит в трусости, кроме разве что меня. Полагаю, он будет хорош в заварушке.

— Ну, я намерен вписать ваше имя в историю этой войны. — Черчилль нагнулся вперед, опершись руками о колени, столбик пепла на сигаре вот-вот осыплется. — Я намерен предоставить вам эксклюзивную тему века. Вы, американец, станете единственным репортером, освещающим «Преторианца». А «Преторианец» станет одним из самых смелых ходов в этой войне. Самый подходящий материал для легенды. И весьма примечательный — значимый для Америки, для Франклина Рузвельта.

— Хорошо, прекрасно. Теперь вернемся к Роммелю и к моей роли. Рассмотрим неприятную сторону.

— Мы хотим вывести Роммеля из войны. И ввести в нее Америку. Вам это кажется недостаточно важным?

— Каким образом?

— Я посылаю в Северную Африку диверсионный отряд. Им приказано убить Роммеля.

Он замолчал, с застывшим лицом ждал ответа.

Годвин с трудом сглотнул.

— А при чем тут Америка?

— Вы расскажете своим соотечественникам поразительную историю. Историю героизма британцев, их решимости и беззаветной отваги. Франклин хотел бы вступить в войну, но ему нужно волеизъявление общества, мощная волна общественного мнения, способная убедить конгресс. А «Преторианец» отлично подходит для этой цели. Ему необходимо как можно больше доводов в свою пользу. А нам нужны от Америки не только корабли и пушки — нам нужна воюющая американская армия. Ваш репортаж подожжет фитиль… и Америка рванет прямиком в войну. Вы после «Преторианца» отправитесь в Штаты, встретитесь с Рузвельтом, произнесете несколько речей, пообщаетесь с ним в передаче «Беседы у камелька», побеседуете с каким-нибудь видным конгрессменом — поговорите с вашим собственным депутатом в конгрессе. Вы откуда? Из какого штата?

— Из Айовы.

— Ну вот, ну вот. Встретитесь с сенаторами или с кем там от Айовы — прямо в сердце нации. Разрекламируете британцев, которые в одиночку ведут борьбу за спасение мира от кровавого антихриста! Поверьте, Годвин, это сработает. Вы не представляете, до какой степени. Франклин почти готов. А пока вы будете действовать в Вашингтоне, мы начнем большое наступление — операцию «Крестоносец». Мы закопаем немцев — время приспело.

Черчилль смотрел на него горящими глазами, в них светилось восхищение собственными замыслами.

— Господи, как бы я хотел снова стать молодым, как вы! Понимаете, мне нужен репортаж с места событий, рассказ человека, который сам был в отряде охотников на Роммеля.

— Позвольте, я уточню. Вы хотите, чтобы я сам принимал участие в операции?

— С начала до конца. Согласитесь, такой шанс выпадает раз в жизни.

Годвин невольно ухмыльнулся. Ему уже виделось лицо взбешенного Гомера Тисдейла. Он представил, что скажет Гектор Крайтон и прочие высокопоставленные радиодельцы. В конце концов, что такое бомбежка Берлина? Пустяк. С этим не сравнить.

— Вам, кажется, понравилась эта мысль? — отметил Черчилль.

— Вы не представляете, как понравилась, — отозвался Годвин. — С другой стороны, я страдаю несколькими видами аллергий, зрение у меня не из лучших, и плоскостопие, не то чтобы сильное, но бывало и лучше — а уж мысль отправиться с диверсантами пугает меня до полусмерти.

— Вспомните, что сказал вам Роммель. Надо только в первый раз преодолеть страх. Вы из тех людей, которые умеют сделать то, что должны сделать. Верно, Монк? Не правда ли, он самый подходящий человек для этого задания?

— Он и никто другой, — сказал Монк.

— Я не диверсант, — заметил Годвин.

Черчилль покачал головой:

— Пусть это вас не заботит.

Он медленно вращал в руках бокал, наблюдая, как темная янтарная жидкость растекается по стенкам.

— Вы будете в отличных руках. Эту операцию возглавляет лучший в мире специалист. Вы будете в такой же безопасности, как у себя дома, даю вам слово.

Годвин кивнул. Масштаб предприятия только теперь начинал доходить до него. Ему почудилось, будто от жара камина он плавится и оплывает, как воск.

— Лучший в мире… Бульдог Драммонд?

— Ни в какое сравнение не идет, — сказал Черчилль.

— Кто же он?

— Ну кто же, как не Макс Худ!

Вардан улыбался Годвину. Черчилль улыбался Годвину.

Все улыбались, кроме Роджера Годвина.

Всю неделю после свидания с премьер-министром и Монком Варданом Годвину плохо спалось. Неужели он собирается вот так запросто расстаться с жизнью в попытке убить немецкого генерала-танкиста, который ему, в сущности, симпатичен? И который дерется как бог? Не рехнулся ли он? И о чем думал, когда ввязывался?

Неужто просто вопреки и назло начальству? Только оттого, что ему приятно воображать, как взовьется Гектор Крайтон? Да стоит ли ради этого умирать? А много ли шансов уцелеть?

Честолюбие, само собой. Речь идет о карьере. Делай лучше, делай больше, мир после войны будет адским местечком, и неплохо взять хороший разгон. И большие деньги, и близость к сильным мира сего, какая иным и не снилась. Он уже видел будущее, и оно называлось телевидением, и как только война окончится — ба-бах, лезь вверх или тебя сметут. Тут неплохо бы оказаться тем человеком, который побывал в пустыне с Максом Худом и вернулся со скальпом Роммеля. Если, конечно, по дороге к этой цели не будешь убит.

Честолюбие держало его крепко, особенно по ночам. А может быть, и всегда, не выпуская ни на минуту. Ну что ж, пусть будет так.

Может, так суждено.

И еще речь о войне. О победе. Победа не зависит от Роджера Годвина, но от Америки зависит, да еще как. «Преторианец» дает ему шанс выступить против зла. Против настоящего зла. Он смотрел ему в глаза и узнал зло.

В сентябре 1938, в отеле «Дреезен» в Годесберге, в дни, названные позже Мюнхенским кризисом, пока Невилл Чемберлен сдавал нацистам Чехословакию, Годвин столкнулся в вестибюле с Адольфом Гитлером. Нацистский вождь остановился в том же отеле, и Годвин, выходя однажды поутру, увидел его. В сером двубортном костюме, заложив руки в карманы пиджака, Гитлер мелкими, почти семенящими шажками прохаживался по ковру. Он был один и, казалось, глубоко задумался. Подняв взгляд, он округлил глаза, видимо, удивленный тем, что на его пути обнаружилось другое человеческое существо. Локоть у него дернулся, он остановился, чуть дернув ногой, которую будто бы свела судорога. Откинув с бледного лба темные волосы, он метнулся глазами к лицу Годвина.