Ресторан "Хиллс" - Матиас Фалдбаккен

Вопрос в том, насколько громким был его вскрик. Мне это послышалось, или на самом деле звяканье приборов и гул голосов в зале ресторана на мгновение стихли? Да уж, причудливый звук издал наш повар. То ли вскрик, то ли отрыжка, то ли блеяние, раздавшееся из пасти овцы. Из глотки овцы. Из зева овцы? Вот так он заблеял. Кто-нибудь слышал это? Я пробую «вздохнуть», но глубоко втянуть воздух у меня не получается, и вместо того глубокого материнского вздоха облегчения, который мне хотелось бы издать, я произвожу натужный шипящий звук. Волдырь опорожнен, из раздутого переполненного пузыря он превратился в бледный шмат кожи.

– А теперь что? – спрашиваю я.

– Надо забинтовать, а то заденешь, оторвешь кожицу.

– А есть у нас марля?

– Немножко есть, кажется. В раздевалке.

Мне надо поторопиться. Хрюшон ждет, рюмка перед вдовой Книпшильд все еще пуста. Нужно подлить ей «нипорта». Пусть хоть зальется своим «нипортом». А Хрюшон, хочет ли он посмотреть десертное меню, или он хочет дразнить и растравлять меня беспредметными расспросами о Селлерсе и о редких произведениях искусства? Я протискиваюсь мимо повара, лезу в древнюю прожелтелую аптечку в нашей раздевалке и накладываю на этот свой шматок кожи двойной компресс. Получается это у меня из рук вон плохо, компресс ложится криво и отстает. Я заматываю руку куцым обрывком марли, который нашелся в аптечке. Повязка получилась очень далекой от профессиональной. Что за игру он затеял, Хрюшон, что это за подначки? С «нипортом» в руке я толкаю вращающуюся дверь и возвращаюсь в зал, к гостям. Уф, Хрюшон оборачивается ко мне. Не сводит с меня глаз. Дама-детка тоже взглядывает в мою сторону. Уф. Вдова Книпшильд сероватыми глазными яблоками смотрит в мою сторону, в надежде дождаться бутылки с «нипортом». Я подхожу к ней первой. Держу «нипорт» высоко, почти что на высоте грудины, чтобы не посеять в душе вдовы Книпшильд никаких сомнений в том, что сейчас произойдет.

Я не скуплюсь, наполняя ее бокал. Лью и лью. Доливаю до краев, вот-вот выплеснется.

– О, спасибо, спасибо, – говорит она.

Теперь к Хрюшону.

– Всё хлопочете? – говорит он.

Ох, как это мне знакомо, чувство напряжения по периметру правого глаза. Не могу понять, какое отношение правый глаз имеет к моей эмоциональной жизни, но напряжение всегда сковывает кожу вокруг правого глаза. «Что-то» напрягается. Что именно напрягается? Неприятное ощущение. Тревожность. Напряжение.

– Понравилось? – интересуюсь я.

– Великолепно, – отвечает Хрюшон.

Вот бы посмотреться в зеркало, глянуть, насколько заметно это напряжение вокруг правого глаза. Что говорит окружающим эта буря в глазу, чуть было не сказал я, о моей нервозности? И в какое бы зеркало мне поглядеться? Для персонала предназначено лишь крохотное зеркальце на дверце шкафа в раздевалке. Конечно, в самом зале две стены зеркалальные, но не может быть и речи о том, чтобы смотреться в зеркало посреди ресторана. Я качаю головой. К тому же зеркальный слой на обратной стороне растрескался, любой выглядит чудовищем в этих старых «откормочных зеркалах», как их называет Шеф-бар. (Не потому ли, что в них все выглядят толще, чем на самом деле.) Ощущения вокруг правого глаза становятся отчетливо болезненными. – И грибы свое дело сделали? – осведомляюсь я у Дамы-детки. Она прыскает. – Зависит от того, что понимать под их делом. – Блез гогочет. Что за дело должны делать грибы? Поди знай. Наверное, свое грибное дело. Не стоит мне пытаться острить. Несчастный человек – надежный потребитель, любит повторять Эдгар. Это и к Даме-детке относится. У нее «детская» улыбка, но меня не проведешь. Сколько потребуется подразделений спецсил правопорядка, чтобы Дама-детка улыбнулась по-детски? Я прибегаю к своему единственному средству защиты, стандартным фразам.

– Могу ли предложить вам что-нибудь на сладкое?

Левую руку я из-за спины не высовываю, чтобы не размахивать бинтом перед носом у обедающих. Налегая на сёмужку, буйабес или волован, человек вряд ли жаждет разглядывать компресс, наложенный на раневую поверхность. Проблема только в том, что пока я общаюсь с Хрюшоном, моя спина обращена в сторону бдительного Селлерса и его свиты, моя рука не сходит со сцены, можно и так сказать, на нее направлены огни рампы, в какую бы сторону я ни повернулся. Пока я пытаюсь ублажить Хрюшона, Селлерс с компанией своими взглядами чуть ли не ощутимо прожигают компресс до жалкого шматка кожи под ним. Уф. Селлерс где угодно найдет повод для конфликта. В смысле, он не лезет на рожон, не задирается откровенно, но делает это по-умному, исподтишка, как-то двойственно или тройственно, что на мой взгляд хуже, чем расхожее, неподобающее, простецкое, пресное подначивание. Я оборачиваюсь к нему.

– Что, на кухне все ли идет своим чередом? – двусмысленно осведомляется Селлерс.

– Да, вполне.

– Вы только скажите, если мы можем чем-то помочь.

– Вряд ли это понадобится, – говорю я.

– Нет так нет, – говорит Селлерс. – Но, если что, обязательно обращайтесь.

– Не принести ли еще напитков? – спрашиваю я.

– Вы похудели, или мне кажется?

Когда я стою возле столика, обслуживая клиентов или принимая заказ, то, бывает, и сам замечаю, что сутулюсь. Уж эта сутулость. Мало найдется смягчающих обстоятельств для оправдания сутулости, но если посмотреть на нее под особым, официантским «углом зрения», то сутулость в известной мере сопряжена с трудом официанта. В нашей профессии приходится часто наклоняться вперед. Сейчас я нагибаюсь к столику Селлерса. Со стороны, возможно, и не совсем уж странным выглядит, что официант так кренится, но в данном случае речь идет о чрезвычайной сутулости. В тяготящей меня ситуации я сутулюсь сильнее обычного.

– Я всю сознательную жизнь вешу столько же, сколько весил в девятнадцать лет, – говорю я.

– Прекрасный возраст. Девятнадцать. Эти вечера. Этот задор, – говорит Селлерс, двусмысленно.

Надо поскорее убраться отсюда. Я показываю Ванессе, чтобы она приняла у Хрюшона со спутниками заказ на десерт и кофе. Что-то из этого выйдет? Ванесса мастак напутать. Она не в состоянии запомнить одинарный кортадо, двойной эспрессо, двойной кортадо и одинарный американо. Переспрашивает. – Оба кортадо двойные? Нет, только один. А американо? Одинарный? Да. И двойной эспрессо, правильно? – Вроде не так уж сложно, – говорит Блез. Скорее цедит сквозь зубы. Довольно резко; в том, что он говорит, слышится укол. И этот укол слышен издали. Бдительный Селлерс и его сотрапезники очень чувствительны к уколам и репликам сквозь зубы. Пусть они бесконечно нечувствительны к тому, как сами выглядят со стороны, к тому, что вокруг них неизменно создается тягостная атмосфера, но уколы со стороны других – особенно если они направлены «сверху вниз», как говорится, – вот их они не пропустят мимо ушей. Укол, подобный тому, какой Блез отпускает Ванессе, Селлерс с компанией оценивают как «недостойный», мне ли не знать. Я их хорошо изучил. Блез обладает на редкость представительной внешностью, да я уже его описывал. «Недостойость поступка» прямо пропорциональна тому, насколько наканифолен тот, кто этот поступок себе позволил. Тем самым отчебученная Блезом недостойная реплика становится еще более неподобающей на слух Селлерса и Братланна.