Мир, полный слез - Кит МакКарти

Тристан выдержал длинную паузу, а затем осведомился чуть ли не со священным трепетом в голосе:

– Ты больше ничего не хочешь сообщить мне?

– Абсолютно ничего, Тристан, – с оттенком злорадства ответил Малькольм Грошонг. – Совершенно ничего.

Последовал глубокий вздох.

– Ладно. Думаю, пора присоединиться к остальным. И Айзенменгер поспешно и, насколько мог, бесшумно двинулся обратно.

Ни Елене, ни Айзенменгеру не удалось заснуть, и наконец, промучившись, как ей показалось, несколько часов, она сказала, глядя в темноту:

– Интересно, что произошло с Нелл.

Айзенменгер лежал на спине, полуприкрыв глаза.

– Не знаю, – ответил он. – Она знала, что я патологоанатом? По-моему, именно это подействовало на нее.

– Терезе я говорила, но не знаю, передала ли она это Нелл.

– Моя профессия не всем нравится, – после долгой паузы томно промолвил Айзенменгер и, помолчав, добавил: – Расскажи мне, как здесь было раньше. Когда вы были маленькими.

Она лежала на боку, глядя на каменную арку окна, а потом перекатилась на спину и устремила взгляд, возможно, на тот же крохотный участок потолка, на который смотрел Айзенменгер.

– Здесь было потрясающе. Мне и тогда здесь все нравилось, а сейчас, когда я вспоминаю о том времени, мне и вовсе кажется, что это была сказка. Мы регулярно приезжали сюда на Пасху и Рождество, а летом проводили здесь по нескольку недель. Иногда родители отправляли меня одну, но Тристан и Тереза не возражали – у них была няня, которая присматривала за всеми детьми.

– Представляю, какой волшебной должна казаться ребенку жизнь в замке.

– Но дело было не только в этом!

Айзенменгер повернул голову и посмотрел на профиль Елены, резко проступающий на фоне тусклого света, лившегося из окна. Она сильно похудела и в темноте выглядела изможденной, но в то же время обманчивый мрак придавал ей необъяснимую привлекательность.

– Тристан, Тереза и Элеонора – все они были тогда такими замечательными, – пояснила Елена. – В то время они были счастливы, и им нравилось отдавать себя окружающим. Мы никогда не были им в тягость, более того, мы с Джереми всегда чувствовали, что они искренне радуются нашему приезду. И моих родителей они очень любили. Мама, папа, Тристан и Тереза составляли идеальную компанию. Они никогда не ссорились, я не слышала от них ни единого резкого слова.

Айзенменгер с грустью поймал себя на том, что его цинизм не позволяет ему полностью погрузиться в эту идиллию. Он знал, что память – это предательская штука, которая всегда стремится сгладить острые углы и непрестанно стирает неприятные воспоминания.

– А что замок? Хикманы давно здесь живут?

– Он почти сто лет принадлежал семье Тристана. Его построили в конце восемнадцатого века. Тристан всегда считал это причудой – строить загородный дом в виде замка.

– Или в виде чьего-то представления о том, как должен выглядеть замок.

– Можно сказать и так.

«Опять сказки», – подумал Айзенменгер.

– Тристан не изменился – он всегда был спокойным и невозмутимым, никогда не злился, по крайней мере долго, никогда не нервничал.

Айзенменгер понял, что она имеет в виду. Его первое впечатление было таким же. Тристан Хикман был обаятельным и способным человеком и казался наилучшей кандидатурой на пост президента Королевской коллегии хирургов.

– А вот Тереза постарела.

– Вы не виделись восемь лет, – напомнил Айзенменгер.

– И все равно! Я помню, какой общительной она была, какое счастье излучала. А теперь она выглядит придавленной и лишь изображает радость.

«Все мы что-то изображаем, – подумал Айзенменгер. – Вопрос лишь в том, насколько хорошо мы это делаем и какие цели при этом преследуем».

– Наверное, на нее сильно подействовало то, что произошло с Нелл, – предположил он.

– И Нелл изменилась, – помолчав, продолжила Елена.

– Она – красавица.

Он не успел вымолвить это, как подумал, не обидится ли Елена на эти слова, но она восприняла его реплику как вполне объективную оценку.

– Она всегда была такой.

– Тогда в чем же перемена?

Елена ответила не сразу.

– Она всегда была маленькой, хрупкой и изящной. Казалось, она создана из какого-то недолговечного материала.

Возможно, так оно и было.

– И все же прежде она была счастливой и щедрой. А сегодня она показалась мне испуганной.

– По-моему, она испугалась меня.

– Большого страшного патологоанатома! – рассмеялась Елена.

– А Хьюго издевался над ней? – помолчав, спросил Айзенменгер.

– Да, третировал ее самым безжалостным образом.

– Третировал или издевался?

– Да нет, он не желал ей зла. Просто братское подтрунивание.

– То есть в принципе они ладили?

– Они с Хьюго казались двумя ипостасями одного и того же человека; даже когда они спорили и ругались, между ними сохранялась невероятная близость. Нередко он даже защищал ее. Но это не могло долго продолжаться. Детство закончилось, а вместе с ним закончилось и счастье Нелл. Хьюго вырос и зажил своей жизнью. Сначала он сдавал экзамены, потом поступал в медицинскую школу. И у него неизбежно оставалось все меньше и меньше времени на Нелл.

– Они были настолько близки?

Елена помедлила с ответом, и некоторое время они молча лежали в темноте.

– Вначале я не думала об этом… никто из нас не думал. Все знали, что они любящие брат и сестра, и думаю, никто даже не подозревал о том, насколько она зависима от него.

– Даже ее отец и мать?

– Ну, не забывай, что Тристан в это время делал карьеру. С головой ушел в исследовательскую работу – кажется, специализировался на панкреатите, – получал премии и всякое такое.

Полз вверх по служебной лестнице. Тут надбавка к зарплате, там – национальная премия. Где уж тут найти время, чтобы проследить за дочерью и удостовериться в том, что она не забеременела от какого-нибудь местного прощелыги.

– А Тереза в то время была поглощена своей благотворительной деятельностью. Возглавляла какой-то национальный комитет по защите прав женщин, подвергшихся домашнему насилию.

Слава богу, что не комитет по защите прав беременных подростков.

– К тому же надо было заниматься поместьем. А это всегда отнимало у них массу времени, несмотря на усилия Малькольма Грошонга. Нельзя не восхищаться их стараниями.

Она пытается оправдать их. Однако стоило Айзенменгеру подумать об этом, как он тут же устыдился. Кто знает? Может, она права? Разве я сам замечаю, что происходит у меня под носом? Разве я догадывался о том, что Мари собирается сжечь себя заживо у меня на глазах?