МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №4, 2015(15) - Песах Амнуэль

Дидро. Леру действовал ему на нервы: все время вытирал пальцем только ему видимое пятнышко на правом рукаве около локтя. В конце концов, Дидро не выдержал: «Да хватит вам, сколько можно тереть? Дырку протрете!» Леру отреагировал излишне эмоционально, оба они в тот день были взвинчены, но… черт возьми, в небе действительно сверкала Венера, какой еще Юпитер, инспектор и не знал такой планеты, вечером для него на небе не могло быть ничего, кроме Венеры, потому он и злился, когда доктор, в пику ему приплел какой-то Юпитер.

Но…

Может, действительно…

Скорее даже точно. Почему он вспомнил Венеру? Юпитер это был, никаких сомнений, потому что Венера незадолго до того зашла, покатилась по склону далекой горы и канула в пропасть.

– Ага, – с удовлетворением произнес Мельяр. – Вот и славно.

– Но почему? – сам у себя спросил Дидро. – Я вспомнил тот вечер. Будто это было вчера… Нет, прямо сейчас. Венера. И вдруг, будто сменился кадр: Юпитер. В небе не изменилось ничего, а эмоции, ощущения… Странно: я помню абсолютно точно и то, и другое.

– И третье, и четвертое, и сотое, – подал голос Дорнье. – Вы воображаете, что каждую минуту выбираете будущее – съесть тост, что приготовит Марго, или попросить ее достать бутылку «Наполеона»… Но, кроме того, вы каждое мгновение выбираете, какой вариант из хранящихся в вашей памяти извлечь и вспомнить.

– Да ну? – Дидро не скрывал сарказма. – Я помню, сейчас вспомнил: допрашивал я как-то Плуэна, был в восьмидесятые годы известный в определенных кругах мерзавец, рэкетом занимался, взяли его на жареном, все доказательства у меня, я его спрашиваю, будет он и дальше отпираться или подпишет, а он, это меня тогда поразило, взял бумагу, посмотрел на свет и…

Дидро запнулся, удивленно хмыкнул, бросил на Дорнье взгляд, полный недоумения, губы его шевелились, будто он то ли что-то проговаривал про себя, то ли в буквальном смысле пережевывал пришедшую в голову мысль. Прожевал, проглотил и посмотрел на Мельяра, ожидая от того поддержки. Напрасно, конечно.

– Ну! – Дорнье нетерпеливо щелкнул пальцами.

– Спокойно, – пробормотал Мельяр, все прекрасно слышавший. – Пусть он сам…

– Странно, – упавшим голосом проговорил Дидро. – Я помню, как Плуэн бумагу разорвал и стал запихивать в рот – изображал психоз. Помню, помню! И вспомнил сейчас, тоже вижу ясно, будто только что было… Он аккуратно кладет лист на стол, тянется к ручке, берет двумя пальцами, будто червяка, кривится, не хочет, но подписывает. И говорит: «Ваша взяла, инспектор». Но… нет… а все-таки…

– Больше трех параллельных воспоминаний память не выдерживает, – деловито заявил Дорнье. – Точнее, не так: память-то выдерживает все, сколько их существует, варианты реальности.

– Ну уж… – пробормотал Мельяр.

– А вот каналы воспроизведения ограничены. Пропускная способность невелика, это все-таки химия, а не квантовая электродинамика. Поэтому два варианта вы вспомнили, а больше вряд ли получится, нужна тренировка. Юпитер или Венера. Съел или подписал. Добро или зло. Правда или ложь.

– Христос, – сказал Мельяр, – или Антихрист.

Дорнье не стал перечить. Смотрел на Дидро и ждал. Смотрел и ждал. Будто врач, сделавший больному инъекцию новокаина и дожидавшийся, когда лекарство начнет действовать.

Дождался.

Открылась дверь, Марго, обвела мужчин взглядом, который Дидро успел перехватить лишь на мгновение и не сумел удержать, привлечь внимание.

– Что тут у вас? – спросила Марго. – А… Понятно.

Что такого она сказала? Раздумывать над ее словами Дидро стал значительно позже, а в тот момент он захлебнулся. Дыхание прервалось, воздух застрял в трахее, и все бессмысленно поменялось местами: пол оказался сверху, люстра торчала из паркетных плиток, изумленная собственным положением, диван, журнальный столик, шкафы и все, что в них было, завертелось, закружилось и… «И помчалось колесом», – пришла на ум странная фраза. Дидро никогда прежде ее не слышал, но был уверен, что знал фразу с детства, и это была строчка из русского стихотворения. Он не знал русского. Как-то допрашивал задержанного за драку в кафе эмигранта, и пришлось вызывать переводчика, потому что тот ничего не понимал по-французски, хотя жил в Париже, как выяснилось из документов, уже три месяца.

Дышать было невозможно, и Дидро перестал. Видеть окружавший хаос было невозможно, и Дидро перестал видеть. В ушах звенело, и он закрыл уши воображаемыми ладонями, отчего звенеть перестало, но возник шепот. Шептали сотни голосов на разных языках, понять было невозможно, и, когда шепот слился в белый шум, Дидро различил на этом фоне свое имя, произнесенное голосом Марго.

Если с появлением Марго начался хаос, то ее голос хаос и прекратил.

В ушах звенело, но теперь это был тихий звон тишины. Сердце бешено стучало, и Дидро подумал, что нужно срочно проглотить таблетку, иначе инфаркт, больница, смерть…

Он открыл глаза и увидел склонившуюся над ним сестру. В глазах Марго стояли слезы, губы дрожали, она вложила ему в рот таблетку, и он рефлекторно проглотил, а потом запил водой из стакана, возникшего неизвестно откуда. Вдохнул и выдохнул всей грудью, будто впервые в жизни.

– Страшное дело – суперпозиция, – услышал он голос Дорнье. – Белый шум сознания.

Дидро нащупал под головой подушку, увидел над собой потолок, люстра висела там же, где всегда, и мебель стояла на своих местах. Марго сидела на краешке дивана и смотрела на брата с любовью и надеждой, он легко прочитал это в ее взгляде и успокоено проговорил, будто всегда знал:

– Он хороший человек, Марго, ты будешь с ним счастлива.

С кем? Он знал, но не хотел вспоминать: понимал, что память вскрывать нельзя, все равно что сдирать повязку с только что обработанной раны.

Марго расплакалась, и он видел, что это слезы радости. Странно: никогда прежде не видел, как женщины плачут от счастья. Столько лет прожил…

– Ну, все, – проговорил Дорнье. – Вам, Дидро, будет проще: мы рядом, а я-то был один и ничего не понимал. И Марго была одна, но она хотя бы чувствовала, что мы неподалеку. А этот… ему и понимать не надо, он с этим родился.

Марго промокнула глаза бумажной салфеткой из пачки, лежавшей на столике. Старалась не повредить тушь, но, конечно, растерла, и по щеке потекла краска, будто у паяца в опере Леонкавалло, единственной, которую Дидро видел в театре, а не по телевизору.

Он приподнялся на локте, прислушался к ощущениям – нигде не болело, дышалось свободно –