Рабыня порока - Валериан Светлов

— Вот вам, квакушки, подарочек от карлицы.

И вещь бесследно исчезала в пучине вод.

Накануне она попалась в одной из таких глупых краж, стащив у Натальи Глебовны небольшое и не очень ценное бурмицкое зерно, которым, однако, хозяйка очень дорожила, как перешедшим к ней от матери. Карлица бросила жемчужину в озеро, приговорив при этом:

— Рыба карпия, вот тебе зернушко в пропитание.

Стремянный Никиты Тихоновича поймал ее на этом преступлении и донес о нем. Стрешнев наказал карлицу и велел жене не давать ей есть в течение целого дня.

И раньше случалось подвергать Матришку такого рода каре, но Наталья Глебовна, по доброте душевной, всегда кормила ее. На этот же раз, очень уж огорчившись потерей, она не только не дала ей есть, но и самолично заперла ее в темную клеть.

Лишение еды было самым ужасным наказанием для жадной и прожорливой карлицы, и, проголодав целый день, она к утру следующего дня возненавидела самым искренним образом Наталью Глебовну и готова была пойти на что угодно, чтобы отмстить ей.

— Здравствуй, королевна, — проговорила своим пискливым голосом карлица, так как имела привычку награждать всех самыми необычайными титулами, — явиться приказывала.

К Марье Даниловне карлица относилась подобострастно и сама не знала почему сильно боялась взгляда ее глаз.

В ее присутствии она ощущала какой‑то мистический страх и считала ее существом неизмеримо высшим во всем Стрешневском доме.

— Приказывала, — коротко ответила Марья Даниловна.

— А что повелишь, королевна? — хитро улыбаясь, спросила карлица.

— Садись и слушай.

— Постою перед твоей пресветлой светлостью.

Марья Даниловна пожала плечами:

— Стой, пожалуйста, коли охота. Слушай же, — заговорила она шепотом, подошед к Матришке, которая замигала глазами в знак особого внимания. — Ты и я — здесь невольницы. Тебя и меня держат здесь из милости, на хлебах ради Христова имени…

— И людской похоти, хи‑хи‑хи! — вдруг взвизгнула карлица.

Но Марья Даниловна строго взглянула на нее.

— Молчи, — коротко сказала она. — Не смей меня перебивать и слушай.

— Слушаю, королева, слушаю.

Она вся как‑то съежилась, и лицо ее приняло серьезное и покорное выражение, почти умное. Да и вообще Марья Даниловна никогда не могла понять, представляется ли Матришка нарочно полоумной шутихой, или она на самом деле такова.

Марья Даниловна рассеянно взглянула на нее и продолжала:

— Тебя бьют, сажают в чулан, лишают пищи. Меня еще хуже наказывают. Терпеть нам приходится обеим, потому что мы живем розно. Нам нужно помогать друг другу. Лютый ворог наш — Наталья Глебовна. Не будь ее, кто бы был здесь хозяйкой?

Карлица захлопала радостно в ладоши.

— Знаю, знаю, королевна… все знаю… Знаю кто, знаю кто…

Она часто закивала головой, как будто это знание давало ей огромное, неоценимое преимущество перед целым светом.

— А знаешь — знай да помалкивай. Ну, и пока, стало быть, хозяйкой здесь не я, а та… плохо нам будет; а вот тотчас я слышала такое, что и вовсе уж плохо. А была бы я здесь хозяйкой — и тебе было бы недурно. Сделала бы я тебя ключницей, и ходила бы ты у меня, Матришка, в ключах.

— Ой, неужто в ключах?

— Ну да.

— И холопьев бы била ключами.

— А что ж, и била бы.

— И тебе бы, королевна, служила?

— И служила бы.

— Ой, уж больно хорошо!

— То‑то.

— А ты не наказывала бы меня без пищи?

— Конечно, нет.

— А как?

— Я бы, напротив, заставляла тебя за твои провинности есть за двоих.

— Ой, хорошо! Ой‑ой, хорошо!

— А чтобы это хорошее было, что бы надо сделать?

— А известно что. Извести изводом боярыню, — с ужасающим спокойствием и простотой проговорила карлица и вдруг, без всякого приглашения, села на низенькую скамеечку у ног Марьи Даниловны.

— Не ори же так, дура! — испугалась Марья Даниловна. — О таких делах надо говорить шепотом! Неужели не понимаешь?

— И то, — согласилась карлица. — А по мне все едино, что шепотком, что говорком.

— А то еще, ежели изморить нельзя, нужно ее в монастырь упечь — это даже сам Никита Тихоныч додумал. В мою глупую голову и не вступала допрежь того эта мысль.

— Можно и в монастырь. По мне хошь к рыбам и лягухам. И там мягко, на водяных порослях, и глаз не режет, потому зеленая тьма и сверху занавеска така зеленая да густая, что твои щи… Хлебнула, хлебнула сегодня, да незадачно.

— Ну, так смотри же, Матришка. Пока я еще ничего не решила и не знаю, как и что сделаю. А только ежели мне понадобится, так чтобы ты у меня тотчас же была под рукой.

— Свистни только — как пес, прибегу, клубочком у твоих светлых ноженок лягу. Дозволь приложиться, царевна.

— Прикладывайся.

Карлица прильнула губами к нижнему краю юбки Марь и Даниловны.

Но в это время приотворилась дверь, и на пороге комнаты показался Никита Тихонович.

Карлица быстро отскочила в другой конец комнаты. Стрешнев был неприятно поражен ее присутствием.

— Зачем ты здесь, чертова кукла? — резко крикнула он Матришке.

— Как зачем, принц мой ясный? Приказал сторожить королевну… аль забыл, царевич?

— А… ну, ладно. Ступай отсюда!

Он властным жестом указал карлице на дверь и, когда она уже была на пороге, крикнул ей:

— Да смотри у меня не подслушивать у дверей. Уши оборву и голодом заморю.

Карлица метнула на него страшный по заключавшейся в нем злобе взгляд и молча исчезла за дверью.

Он подошел к двери, приотворил ее и, услыхав, как карлица зашлепала своими мягкими козловыми башмаками по длинной стеклянной галерейке, уходя к себе в светелку, плотно запер двери и твердыми шагами подошел к Марье Даниловне.

— Вот что, Марья, — торжественным голосом начал он, хотя она тотчас же привычным и чутким ухом уловила тревожный оттенок в этом голосе, старавшемся не изменить своей твердости. — С Натальей Глебовной примирился я душевно после того, что ты над ней учинила. Подлое это, безбожное было дело! Молчи и слушай! Я знаю, что ты сделала это потому, что душа у тебя низкая. Но Бог спас мою Наташу. Сама, чай, понимаешь, что тебе здесь теперь не житье. Однако выгнать тебя из дому опасаюсь, потому, прямо тебе скажу, от тебя всего ожидать можно.

— Не опасайся, Никита Тихоныч. Много люди измывались надо мной, никому я зла не делала. Не ты первый, не ты и последний. Говори, что придумал.