Настигнут радостью. Исследуя горе - Клайв Стейплз Льюис

светских разговоров: кто, с кем, чья звезда восходит, у кого чья фотография, когда, как часто, в какую ночь, где… Можно счесть это эллинской традицией, но именно этот порок никогда меня не привлекал, я даже толком вообразить себе не мог, как это происходит. Может быть, если б я остался в школе надолго, из меня сделали бы «нормального мальчика». Но пока что я просто скучал.

Первые дни мы провели, как и новобранцы в армии, в отчаянных попытках понять, что мы должны делать и как себя вести. Мне следовало выяснить, в какой «клуб» я записан: нас делили на клубы, то есть спортивные команды, эта система охватывала не только Дом, но и весь Колледж, поэтому надо было посмотреть название своего клуба на доске в главном здании, а сначала разузнать, где эта доска, протиснуться через толпу старших мальчиков, найти себя в списке из пятисот человек, и все это за десять минут перемены, непрерывно поглядывая на часы, тем более что в эти десять минут нужно было управиться и с другими делами. Я не успел отыскать свою фамилию и бежал в класс со всех ног, гадая в тревоге, успею ли выяснить название клуба завтра, а если нет, какое неслыханное наказание обрушится на мою голову. (Почему писатели так любят говорить, что тревоги и заботы – удел взрослых? На долю подростка выпадает куда больше горьких переживаний за неделю, чем взрослому достается за год.)

Когда я вбегал в свой Дом, привалило нежданное счастье. Возле «Олимпа» стоял некий Фриббл, длинный, тощий, улыбчивый юнец. Он принадлежал к «элите», правда, к «элите» Дома, да и там болтался в самом низу, но для меня это был человек известный и важный. Я едва поверил своим ушам, когда он окликнул меня: «Эй, Льюис! Я знаю, в каком ты клубе. Би-шесть, как и я». В одно мгновение отчаяние сменилось восторгом. Кончились мои заботы. И как благороден Фриббл, как милостив ко мне! Если б меня пригласили на ужин к королю, я и то не был бы так польщен. Дальше все пошло как нельзя лучше. В дни игр я добросовестно проверял объявления на доске своего клуба, но моя фамилия ни разу не появлялась в списке основного состава. Я был счастлив – я терпеть не могу спортивные игры. Моя неуклюжесть и полное отсутствие тренировки привели к тому, что игра не доставляла удовольствия даже мне, не говоря уж о тех, кто играл со мной в одной команде. Для меня (боюсь, не для меня одного) все эти игры были просто неизбежным злом, вроде подоходного налога или больных зубов. А тут на целых две недели я получил отсрочку.

И вдруг разразилась гроза. Фриббл солгал. Я принадлежал совсем к другому клубу, там уже не раз вносили мою фамилию в списки играющей команды, а я не знал об этом и совершил одно из тягчайших школьных преступлений – «прогулял физру». По приказу главы Колледжа в присутствии глав всех Домов мне задали порку. На Главного я обиды не таю (то был рыжий прыщавый мальчик, звавшийся то ли Порридж, то ли Борэдж) – для него это было заурядное дело. Я упоминаю его имя лишь для того, чтобы передать основную мораль этой истории: явившийся за мною герольд – тоже из «элиты», немногим уступавший Самому, – постарался внушить мне весь ужас моего преступления краткой формулой: «Ты кто? Никто! А ПОРРИДЖ ЗДЕСЬ ГЛАВНЫЙ».

Мораль эта даже тогда показалась мне сомнительной. Я мог бы предложить два других варианта. Во-первых, герольд мог бы сказать: «Мы раз и навсегда научим тебя ни у кого не спрашивать о том, о чем ты должен пойти и узнать сам», – что ж, такой урок мне пригодился бы. Еще лучше было бы научить меня, что представитель «элиты» вполне может соврать. Слова же «Ты никто!» совершенно не соответствовали смыслу и причинам моего поступка. То есть подразумевалось, что я не явился в клуб из наглости или самомнения. Я думаю, даже герольд не мог в такое поверить. Неужели они и в самом деле думали, что жалкий новичок, только что вошедший в чуждое для него общество, от беспощадных правителей которого зависят все его надежды, его покой и счастье, – неужели они думали, что этот новичок в первую же неделю осмелится натянуть нос Самому Главному? Этот вопрос не раз мучил меня и во взрослой жизни. Скажем, когда экзаменатор заявляет, что студенческая работа – прямое оскорбление ему, преподавателю, он что, и в самом деле думает, что измученный студент старался оскорбить его?

Загадочным казалось мне и поведение Фриббла. Была ли то невинная шутка, или он отыгрался на мне за какую-нибудь ссору с моим братом? Скорее всего, он был попросту трепло; его так и подмывало сообщить какую-нибудь новость – все равно кому, все равно, правду ли. Воля здесь почти не участвует. Только не говорите, пожалуйста, что не важно, из каких побуждений он вовлек меня в беду, но когда беда стряслась, он должен был публично признать свою вину. Не мог он этого сделать! Я уже говорил, что он только-только вошел в «элиту», причем «элиту» низшую, местного значения, он изо всех сил карабкался вверх, и Порридж – или Боррэдж – был для него так же недосягаем, как для меня недосягаем был он сам. Если бы Фриббл признался, он подорвал бы свою карьеру, и это в обществе, где карьера значит все, – не забывайте, школа готовила нас к светской жизни.

Чтобы не обидеть Виверну, я должен оговориться, что Фриббл не был типичным представителем нашей «элиты». Брат вспоминает, что Фриббл нарушил законы «ухаживания» и поступил по тогдашним понятиям недопустимо. Как я уже говорил «шлюшек» всячески старались завлечь, на них нельзя было оказывать грубый нажим, но Фриббл употребил свою власть префекта, чтобы умышленно вредить мальчику – скажем, Парсли, – который отверг его заигрывания. Для префекта это легко: существует тысяча мелких правил, которые мальчик просто обречен нарушить, и префект, если захочет, проследит, чтобы его жертва не вылезала из неприятностей, а система «натаскивания», о которой я расскажу чуть ниже, не даст ему ни минуты покоя. Парсли на своей шкуре прочувствовал, что значит отказать члену «элиты», даже самому незначительному. Конечно, моя история только выиграла бы, если бы Парсли был добродетелен и отказал Фрибблу по моральным соображениям. Увы, он был, как выражались, «в общем употреблении», когда мой брат учился в Виверне, но теперь красота его отцветала и на Фриббле он решил поставить точку.