Л. И. Брежнев: Материалы к биографии - Лейк

Не в смысле той формальной реабилитации Сталина и осуждения решений XX съезда, словом, всего, чего поначалу, сразу после октябрьского Пленума, добивались сталинисты. Произошло другое. Ужесточилась политика, стали «закручивать гайки» в идеологии, культуре и общественных науках, заметно ухудшалась психологическая и политическая атмосфера в стране.

Рубежом поворота, если не одной из его важных причин, стали события в Чехословакии. Уже с января 1968 года руководство начало нервничать (это я знаю больше по свидетельствам товарищей: сам с декабря 1967 года ушел из аппарата ЦК, занялся созданием Института США и до осени следующего года контактов с Брежневым не имел).

Враждебность вызывал сам курс реформ, на который вступила Чехословакия. Это недоброжелательство наверняка было замечено в Праге. И, по-моему, изрядно радикализировало изначально умеренно-реформаторское руководство партии и страны, толкало его к тем, кого потом называли ревизионистами и контрреволюционерами. А это, в свою очередь, вызывало нарастающую подозрительность и недоверие в СССР и других странах Варшавского Договора. Так, по спирали, мне кажется, и раскручивались события вплоть до драматической развязки.

Как принималось роковое решение о вводе войск, я не знаю. По свидетельству людей, которым верю, Брежнев очень долго его оттягивал, колебался, не хотел прибегать к применению силы, просто боялся последствий. Наверное, к более решительным действиям его побуждали некоторые другие представители руководства. Особую ретивость, как я слышал, проявлял Шелест, а также Устинов (Суслов, рассказывают, держался осторожнее, возможно, в связи с тем, что на осень было намечено международное Совещание коммунистических и рабочих партий). Но в конце концов за ввод войск выступили все. Ни один человек не возразил. Это я знаю точно. Так же как и то, что к вооруженному вмешательству подталкивали некоторые зарубежные лидеры, в частности В. Гомулка и В. Ульбрихт, тоже, наверное, боясь, что реформы в Чехословакии окажутся «заразительными».

Несомненно, большую роль в принятии рокового решения сыграли укоренившиеся идеологические стереотипы, согласно которым любой отход от твоих собственных представлений о том, что подобает социализму, а что нет, равнозначен предательству, преступлению. Думаю, Брежнев в полной мере разделял эти стереотипы, дал себя убедить, что предаст дело социализма, если не вмешается в ход событий. Заслуживающий полного доверия товарищ вспоминал, как в июле 1968 года, соглашаясь с тем, что надо продолжать поиск политического решения, использовать любой предлог, чтобы уклониться от применения военной силы или хотя бы отложить его, Брежнев сказал: если в Чехословакии победят «ревизионистские» тенденции, он будет вынужден уйти в отставку с поста Генерального секретаря ЦК КПСС — «ведь получится, что я потерял Чехословакию».

Словом, с одной стороны, события в Чехословакии очень негативно повлияли на политическое развитие нашей страны, а с другой — нетерпимость в значительной мере объяснялась тем, что происходило у нас дома, консервативным сдвигом после октябрьского Пленума ЦК.

С середины 70-х годов, видимо, полностью исчерпал себя тот потенциал движения вперед, который наше общество обрело в результате XX съезда КПСС. Я имею в виду не только возможности пришедшего к власти в 1964 году руководства, они, наверное, иссякли раньше, но и политические и экономические структуры, тем более что в сфере политики даже не искали путей к обновлению унаследованных от прошлого механизмов. А в экономике реформа прожила очень недолго и вскоре сменилась самым сильным за послесталинскую историю разгулом привычных административно-командных, бюрократических методов хозяйствования. Нежизнеспособный административно-командный организм, рожденный сталинской деспотией, медленно, на глазах угасал, хотя не утихали громовые рапорты об успехах и овации официального ликования.

Эти гибельные процессы нашли свое поистине символическое выражение в личной судьбе руководителя. В ноябре 1974 года Брежнев заболел, и в течение восьми лет наша страна жила в ненормальной, едва ли имеющей прецеденты ситуации — с руководителем, уже не способным удовлетворительно выполнять даже свои элементарные функции. А ведь во всех основных чертах сохранялась структура политической власти, унаследованная от сталинских времен и предусматривавшая, что решения по сколько-нибудь важным вопросам принимаются на самом высоком уровне, в конечном счете «самим». Традиции и реальная политическая обстановка практически исключали возможность «нормальной» замены лидера. Да и на кого было его менять — на Суслова, Кириленко или Черненко? Такая «безальтернативность» отнюдь не случайна: механизмы, созданные еще в период культа личности, не только концентрировали власть в руках руководителя, но и последовательно, целеустремленно «выбивали» его сильных соперников уже на очень дальних подступах.

О болезни Брежнева много я сказать не могу — тогда это был большой государственный секрет. А потом как-то я не решался расспрашивать врачей, может быть, просто из уважения к врачебной тайне. Но вот то, что я знаю. В ноябре 1974 года на военном аэродроме близ Владивостока, едва успев проводить президента США Форда, Брежнев почувствовал себя плохо. Посещение города, где на улицы для торжественной встречи вышли люди, отменили. Больного усиленно лечили в специальном поезде, на котором он должен был ехать во Владивосток. И все же на следующий день Брежнев отправился, как было запланировано, в Монголию. Вернувшись оттуда, он тяжело и долго болел, настолько долго, что это дало толчок первой волне слухов о его близящемся уходе с политической сцены. С того времени Брежнев жил, «царствовал», хотя не всегда управлял, еще восемь лет.

Временами его здоровье несколько улучшалось, но он уже никогда не приходил в нормальное работоспособное состояние, болезнь неуклонно прогрессировала — это было видно всем окружающим. Он быстро уставал, утрачивал интерес к предмету обсуждения, все хуже говорил, терял память. К концу жизни даже самые элементарные вещи к предстоящим беседам и протокольным мероприятиям для Брежнева заранее писали — без таких «шпаргалок» он уже просто не мог обойтись.

Опасность серьезных ошибок в политике возросла — и ошибки эти не заставили себя ждать.

Начну с внешней политики.

В середине 70-х годов «забуксовали» переговоры с США по ограничению стратегических вооружений. Конечно, виновниками были не одни мы. Во время владивостокской встречи в верхах в ноябре 1974 года была достигнута договоренность об основных параметрах будущего соглашения. Но в 1975–1976 годах президент Форд, возможно в ожидании предстоявших выборов, не проявлял настойчивости, колебался, а его государственный секретарь Киссинджер то громогласно заявлял, что договор ОСВ-2 будет подписан до выборов, то терял к переговорам интерес. Словом, внутриполитические расчеты брали верх над внешней политикой. А когда к власти пришел новый президент — Дж. Картер, он и его окружение попытались в переговорах «начать партию» с самого начала, что тоже прибавило трудностей. Немало осложнений возникало и в результате американской политики в региональных конфликтах и ситуациях. И все более серьезным раздражителем в советско-американских отношениях стали попытки части конгресса США, некоторых деятелей