Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков

Она заныла противным бабьим голосом. – Не-е-ет… Христа ради, ну зачем ты это делаешь?

Она бухнулась на колени и на четвереньках подползла ко мне. Я оттолкнул её.

Она снова вцепилась в мою штанину:

– Кися-я, ну зачем? Зачем? Котик мой любимый, не надо, не надо… Ну пожалуйста!

Она рыдала, выла, пыталась прижаться мокрым лицом. Я с силой толкнул её, она, потеряв равновесие, упала навзничь.

– Отстань! – заорал я. – Оставь меня в покое! Всё! Всё кончено! Всё!

Яна вдруг замолчала. Радио крутило беззаботную гадость, которую они называют лёгкой музыкой. Меня мутило, я сухо сглотнул, казалось, что меня вот-вот вырвет. Яна поднялась, беззвучно прошла к окну. Остановилась. Силуэт и чёрный крест оконной рамы.

– У тебя кто-то есть, – сказала она спокойным голосом и повторила утвердительно: – Значит, у тебя кто-то есть.

Я упрямо молчал. Яна буркнула что-то и неспешно вышла из гостиной, аккуратно притворив за собой дверь.

23

Проснулся я от двух диаметрально противоположных желаний. Первое было свирепой жаждой, гораздо больше похожей на остроумную пытку, нежели на банальное желание пить – язык насухо прилип к шершавому нёбу, ощущение было такое, что ночью я жевал песок.

Не открывая глаз, я определил на ощупь, что лежу на ковре. Правая щека пылала, подбородок ныл, в мой бедный череп кто-то залил то ли свинец, то ли чугун, причём залил под завязку, а после накрепко закупорил. Металл не застыл и упруго пульсировал. Для понятия «головная боль» нужно было найти новое толкование.

Не шевелясь, я лежал некоторое время. По радио шли новости, я невольно прислушался.

Чем дольше я слушал, тем яснее проступала истина, что дикторы говорят не об экономике, политике и финансах – они говорили обо мне. Похмельное сознание обнажено и чутко, через минуту я ощущал себя почти медиумом, чуть ли не пророком библейского масштаба. Откровение ошеломило меня, я уже угадывал очертания некой истины – глобальной и на удивление простой, вроде концепции реактивного двигателя или закона Архимеда про воду в ванной, но именно тут, за миг до озарения, зазвонил телефон.

В два прыжка я очутился в прихожей и, сметая бабкины статуэтки с подзеркальника, схватил трубку.

– Алё! – гавкнул я в микрофон.

В мембране зашуршало, будто кто-то на том конце продирался через камыш.

– Алло, – повторил я, поднимая с пола отбитую голову пастушки, её фарфоровое тело с двумя овечками у ног лежало под шкафом.

Шорох в трубке вдруг оборвался.

– Ты? Слава Богу, это ты. – Ванда сдавленно шептала мне прямо в ухо. – Я умираю… Я не могу без тебя… Господи…

Ревность, ярость и боль пополам с похмельем пудовой гирей обрушились на меня. Одновременно вспомнились подробности вечернего разговора с Яной. Дверь в супружескую спальню в самом конце коридора была распахнута настежь. Я крадучись направился туда. Ванда тихо сопела в трубку. Спальня была пуста. На кровати, идеально заправленной и накрытой итальянским покрывалом с якобы флорентийскими узорами и золотыми кистями, белел лист бумаги. Прилежной школьной прописью там было выведено:

«Вернусь позже. Твоя Я.».

Яна обожала оставлять мне записки, подписанные одной буквой. Информации они обычно не несли и констатировали очевидное – «я ушла» или «увидимся вечером». Делалось это по рекомендации её многоопытной мамаши, или Яна интуитивно пыталась письменными артефактами закрепиться в моём материальном мире, судить не берусь. От её почерка меня тошнило, он был точной копией почерка Людки Хохловой, моей соседки по парте, круглой отличницы и безнадёжной толстушки, по уши влюблённой в меня. Я смял лист в тугой комок и зажал в кулаке.

– Приходи немедленно! – хрипло крикнул в трубку. – Немедленно! Сюда! Ко мне!

– А тетёрка? – осторожно спросила Ванда.

– Всё! Нету больше тетёрки! Хана тетёрке!

От нетерпения я чуть не сошёл с ума. Метался по квартире, пинал мебель, потом прыгнул под душ, где пытался побриться. Под конец распахнул входную дверь и стал ждать.

Те жаркие сцены из романтических кинофильмов, когда влюблённые кидаются друг на друга и начинают лихорадочно целоваться, непременно хватая друг друга за щёки и расстёгивая одновременно пуговицы на груди и ниже, всегда вызывали у меня улыбку. Ванда шарахнула железной дверью лифта, ворвалась в прихожую; эхо ещё гулко металось меж лестничных клеток, а мы уже барахтались на полу прихожей, хватая друг друга за щёки, целуясь и путаясь в одежде.

– Ты с ним… С ним… Да? – задыхался я, стаскивая с неё трусы. – Правду скажи! Он тебя…

– Нет-нет-нет, милый! Ты что? Ты с ума сошёл!

– Правду… правду скажи!

Ванда изогнулась подо мной и впилась зубами в шею. Ногой она сшибла подставку для зонтов. Бабкины трости и палки, пляжные зонтики и зонты от дождя с грохотом рухнули на пол.

– Никогда… не ври… мне! – Я пытался целовать всё сразу – губы, шею, грудь. – Умоляю!

– Я не вру, милый! Как ты мог такое… такое подумать? – Она впилась ногтями в мои ягодицы. – Всего один раз… И то сзади… Я даже не кончила. Я раком вообще крайне редко кончаю.

Её признание значения уже не имело: вместо слов из меня вырывался хрип и рык, вместо мыслей в мозгу надувались и весело лопались огненные шары; мироздание сжалась в жарко пульсирующую вселенную, такую исполнительную, такую крошечную и уютную, но так восхитительно скроенную – я был счастлив. Ради этого стоило жить, ради этого не жалко было и умереть.

Внезапно Ванда замерла, точно кто-то её выключил. Я сбился с ритма, её глаза – удивление пополам с ужасом – смотрели не на меня. Первое, что я увидел, повернувшись, были рубиновые туфли на золотой шпильке, которые прошлым маем я сам покупал в Амстердаме на Кальвер-страат. Выше были ноги, ещё выше – всё остальное. В руке Яна держала ключи. Входная дверь за ней была распахнута. С лестничной клетки тянуло сырыми окурками и подгоревшим луком.

Лицо Яны было белым, я не мог представить, что человек в состоянии бледнеть до такой степени. Она кусала верхнюю губу, совсем как тогда в больнице на Кипре. В голову втекла крайне неуместная мысль – а она ведь красивая баба, твоя жена. Ванда подо мной лежала не дыша, должно быть в надежде остаться незамеченной. Нелепость положения усугублялась фактом, что мы продолжали находиться в состоянии совокупления: мой безмозглый фаллос очевидно надеялся на окончание увлекательного процесса.

Немая сцена, длившаяся как минимум лет сто, наконец завершилась. Яна сделала шаг вперёд, застыла, неуверенно развернулась и, покачиваясь, как после нокаута, медленно вышла из квартиры. Через открытую дверь я видел, как пришёл лифт и она поехала вниз. Старая лифтовая