Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес

Была и другая возможность: появление Валерии, чтобы она подошла к Болтуну составить ему компанию, раз уж они оба обнаружили отсутствие одного и того же человека. Они испытывали одинаковый страх и переживали одну и ту же потерю. Эту возможность, однако, следует исключить. По простой, или, в зависимости от угла зрения, чрезвычайно сложной причине: Валерия и Болтун были слишком похожи, чтобы испытывать симпатию друг к другу. Они любили друг друга, все-таки они были братом и сестрой. Их нежная привязанность не терпела сближения, питаясь разногласиями и разными устремлениями. Они любили друг друга как брат и сестра, что никогда не означало и не будет означать, что они друг друга понимали. Они слишком любили друг друга, чтобы быть друзьями.

Третьей, и гораздо более вероятной, возможностью было появление дяди Оливеро, который после мучительных болей в животе так и не смог снова заснуть. После болей и, особенно, испытав новое для себя ощущение, что на пляже происходят важные события, в которых он не участвует.

Поэтому мы можем представить себе, что он открыл окно и обнаружил, что дождь перестал и что-то важное происходит на пляже помимо него. Безусловно, это были его племянник, море и утро, предвещавшее бурю. Немой Болтун, сидящий в предрассветной мгле на берегу моря с потухшей лампой на коленях, — это было событие, на которое следовало обратить внимание-

Сам не зная почему, Оливеро вдруг почувствовал прилив жалости к юноше. Было в его сидящем силуэте что-то беззащитное, какое-то отчаяние.

Конец света, подумал Оливеро, не то, что должно произойти, а то, что уже происходит.

И тогда он надел свой старый шелковый халат, опять-таки не зная зачем, взял старое пресс-папье с Эйфелевой башней и вышел из домика.

Болтун увидел дядю, только когда темная, худая, немного печальная и даже мрачная фигура, завернутая в поношенный шелковый халат, бывший когда-то, по-видимому, синим с золотом, появилась совсем рядом с ним. Болтун обрадованно обернулся, и радость тут же рассеялась. Но он все равно попытался улыбнуться.

— Я тебя напугал?

— Нет, дядя, — соврал Болтун, — я знал, что это ты.

— Ты почему не спишь в такое время?

Болтун пожал плечами. Лампа покачнулась и чуть было не упала. Оливеро поставил ее на песок, испещренный следами дождя и крошечных рачков, похожих на мелкие камешки.

— Часы без стрелок, негорящие лампы… — Он запрокинул голову. — По всему видно, что вот-вот рассветет.

Болтун, ни подтверждая, ни опровергая его слова, без всякой интонации повторил:

— Вот-вот рассветет.

Отсутствие интонации во фразе племянника и отчаяние, исходившее от сидящей на берегу моря фигуры, заставили Оливеро особенно остро почувствовать, что что-то важное происходит без его участия.

И тогда из-за пазухи халата он извлек круглый предмет, стеклянное пресс-папье в виде шара с голубоватой жидкостью, внутри которого помещалась Эйфелева башня в миниатюре и который, если потрясти, заполнялся белыми хлопьями, похожими на снег.

Можно предположить, что дядя Оливеро скажет то же, что и всегда. Что он, Немой Болтун, будет первым, кто узнает его секрет, потому что никто не знает, что он был в Париже, что он приехал в Париж в двадцать лет, 27 июля 1946 года, в тот самый день, когда на ложе смерти угасала, а затем угасла Гертруда Стайн. Он скажет, что он не знал, что она угасает, и что он все равно поехал бы, потому что, в конце концов, он не знал Гертруду Стайн, как и не знал, что едет в Париж, — это было путешествие, в которое он пустился, не зная, куда едет, и которое поначалу казалось ошибкой. Все это путешествие было лишь цепью случайностей. Как и все важные вещи в жизни.

К удивлению Немого Болтуна, дядя бросает пресс-папье в море. Они не слышат всплеска, но видят, как от места падения, от едва заметной воронки среди белой пены, расходятся слабые круги.

Дядя вздыхает и не рассказывает о своем выдуманном путешествии в Париж. Он говорит нечто другое, и это он говорит впервые:

— Меня называли «птица». Да, представь себе, «птица», и это задолго до того, как я научился искусству летать. И даже задолго до того, как я догадался, что небо на самом деле — это всегда путешествие, возможность иной судьбы, путь, полный бесконечных отъездов и возвращений. Я тогда был ребенком. И естественно, мало что понимал, и, когда я залезал на деревья, на крыши, на колокольни, меня смущала собственная неловкость, я не скучал по невидимым крыльям, над которыми издевались окружающие. Это потом у меня выросли крылья, а тогда на моем теле не было перьев. Поверь мне, мое горло не способно было на нежное пение. Повторяю, на деревьях и на крышах я едва удерживался, чтобы не упасть, и от страха у меня темнело в глазах. И все же я слышал, как все кричат мне: «птица!», «птица!» «птица!». Подозреваю, что они смеялись. Но если быть до конца честным, то я не могу этого утверждать. Я не понимал, как я мог это понять? И это было тяжело. Но в конце концов я действительно стал птицей, потому что приходит время и становится очевидным, что окружающие были весьма прозорливы. И ты постигаешь умение, например, ускользать от змей и слышать лай своры гончих, звон летящей стрелы, шаги охотника, определять калибр ружья и степень его опасности. Сложно научиться отличать север от юга. И бороться с ветром. Ты не представляешь, сколько опасностей ждет тебя, когда ты спасаешься от холода или жары и месяцами летишь над равнинами, горами и океанами в поисках пищи, покоя и отдыха. Но зато, мой дорогой племянник, и я готов поклясться прахом моей матери, какое счастье и какая свобода!

Дом был крепостью, особенно крепкой, потому что это была деревянная крепость. Ей нестрашны были злобные происки вредителя, называемого морской солью. То, как был построен этот дом, свидетельствовало о выдающемся уме человека с Севера, для которого циклоны и другие тропические напасти были лишь статьями в энциклопедиях, россказнями и мифами о южных островах. По крайней мере до 1926 года, когда О’Рифи получил возможность пережить первый циклон в Гаване, на побережье, и узнал, чем могут становиться ветер, дождь и море, когда приходят в ярость, и что такое союз этих трех страшных стихий.

Говорили, что земляные работы и закладка фундамента начались в 1909 году, в тот счастливый год, когда на Кубе не было зафиксировано ни одного случая желтой лихорадки, в тот же самый год, когда Роберт Пири и Мэттью Хенсон стали первыми людьми, достигнувшими Северного полюса.

И конечно, искоренение желтой лихорадки было успехом, которым доктор по праву гордился.

Как следовало из некоторых документов, строительные работы начались 13 апреля 1909 года (в тот же день — но это Валерия узнает намного позже, — когда в Джэксоне, Миссисипи, родилась Юдора Уэлти[25]).