Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес

Полковник ехидно добавил:

— Да, бывали и настоящие ураганы, и ураганы пострашнее настоящих, а дом всем назло стоит. Благородные породы дерева — это вам не шутки, эту древесину привезли из настоящих лесов. — И он махнул рукой в сторону Севера.

— Орегон, на берегу Тихого океана, — сказала Элиса, как будто декламировала наизусть всем известное стихотворение, — где стоит город Портленд и где растут деревья благородных пород.

— Правильно, дочка, не забывай об этом.

— Хосе де Лурдес Годинес! — с упреком воскликнула Андреа, которая, когда сердилась, называла Полковника полным именем.

— Ладно, ладно, — пробурчал он с видом человека, уставшего повторять одно и то же, — не будем больше о циклонах и о странах.

— Циклон сорок четвертого, как же не помню, — сказала Элиса, сделала глоток кофе и закрыла глаза. — Мне было десять лет, для нас с Амалией это был праздник — смотреть, как папа закладывает засовами двери и окна. Было страшно и весело. Хотелось смеяться. И вы подумаете, что я сумасшедшая, я знаю, что так вы и думаете, но с тех пор всегда, когда мне страшно, мне одновременно весело. Помню, дядя Мино приехал рано, он никогда не приезжал рано, но в тот день приехал на своем «студебеккере чемпионе» 1942 года, на который мы смотрели раскрыв рты, таким красивым и элегантным он нам казался. И вытащил из него целое ведро тамалей[32], бутылки с бакарди и жареную свинину, которую Мамина потом консервировала в жиру. Ты, Мамина, говорила, что в морозилке, привезенной мистером за три или четыре года до того, вот в этой самой морозилке, кстати, которая стоит там и слушает наш разговор, свинина не так сохраняется, как в собственном жиру. И ты была совершенно права. А ты, мама, собирала воду в черные бочки, составленные здесь, на кухне, куда делись эти черные бочки? Из-под чего они были? А Мамина металась туда-сюда, как будто между ней и циклоном шла своя, личная борьба. И пекли хлеб, я хорошо это помню, всегда, когда я думаю о циклоне сорок четвертого, я вспоминаю ливень, и ветер, как будто кто-то молотком стучит по крыше, и запах хлеба, и дядя ставил Бесси Смит, пока не отключалось электричество, и еще другой запах, моря и дождя, запах, приходивший издалека, запах большой воды, смешанный с запахом рыбы и хлеба, который пекла Мамина. Вы не представляете, я до сих пор иногда прохожу мимо булочной, и мне кажется, что сейчас начнется циклон. Не просто какой-нибудь циклон, а тот, сорок четвертого года. Серена нас то и дело ругала, ворчунья Серена, царствие ей небесное, как ты говоришь, Мамина. Серене было восемнадцать лет, а она вела себя, как будто ей было тридцать, и с таким видом, словно она перевидала множество циклонов и драм и много чего другого, и она говорила, что нечего смеяться, что циклон — это серьезная и нехорошая штука. Помните? Серена всегда была как будто бы только что вернулась из длительного путешествия и все удивлялась, в какое злополучное место ее занесло. Странная она была, моя сестра! Хоть бы это царствие небесное было правдой, и хоть бы она там была сейчас вместе с Эстебаном, и хорошо бы было, чтобы однажды мы все туда завалились на «студебеккере» дяди Мино с бутылками бакарди под Бесси Смит. — Элиса открыла глаза. Она казалась напуганной. Она засмеялась. — Мам, ты веришь, что на самом деле есть царствие и мы все в него попадем?

Мелкий дождь начал мягко постукивать по орегонской древесине. Окна были закрыты, но холодный ветер просачивался сквозь щели во влажных досках, принося с собой мелкие соленые капли, похожие на крошечные осколки стекла. Свет тоже просачивался влажный, с запахом стоячей воды и лишал радости утро, превращая его в сумерки. Это похоже было не на начало чего-то, а на конец всего.

Кивая, Андреа порезала хлеб и поджарила его на старой сковороде на горячих углях. Достала крынку сливочного масла, которое она взбивала собственноручно из сливок, собранных с молока Мамито. Налила еще кофе в металлический кофейник и принесла кувшин горячего топленого молока, как любила Элиса и все в доме. Перед Полковником она поставила большую чашку грога с каплями ванильного экстракта. Снова кивнула, вздохнула и сказала:

— Нет, Элисита, царствие небесное — это не место, где находятся мертвые, это место, куда мы, те, кто еще жив, хотим их поместить. Хочешь, я скажу тебе, что такое царствие небесное? Память, дочка, только добрая или дурная память, которую мы о них храним.

— Господи, Андреа, ты-то что можешь знать о царствии небесном? — спросила Мамина с улыбкой.

— Ничего, это правда, я ничего не знаю ни о царствии небесном, ни о чем другом, ничегошеньки. Но я думаю, я не одна такая, никто, дорогая моя, ничего не знает.

Полковник посмотрел на свою чашку с молоком и спросил:

— Что сегодня такое случилось? Все проснулись философами?

— Это погода, от нее голова становится дурная.

Элиса подула на молоко, прежде чем сделать глоток.

— Не нужно пытаться узнать то, что узнать невозможно, правда? — сказала она. — Но должна признаться, что я была бы счастлива, если бы было такое место, как бы оно ни называлось, раем или адом, где я смогла бы однажды встретиться с Сереной и Эстебаном. Я так хочу снова их увидеть, мне нужно столько им рассказать, иногда я ловлю себя на том, что разговариваю с ними, после спектакля например. Когда заканчивается спектакль, заканчиваются аплодисменты, когда все эти люди больше не смотрят на тебя, и я снимаю грим и пыльный костюм, я люблю уходить из театра одна, чтобы никто не мешал. И я иду домой по Малекону, от Ведадо до улицы Гальяно. Я одна среди ночи, никого не трогая и не позволяя, чтобы меня трогали. И по дороге я рассказываю сестре все события этого вечера, даже не столько события, сколько мои ощущения, что я чувствовала в этом костюме и в гриме, пока ходила по сцене и произносила чужие слова под взглядами стольких людей, и в такие моменты мне очень хочется, чтобы она слышала, что я ей говорю. — Она сделала еще глоток молока. — Топленое молоко, королевский завтрак.

Отец взглянул на нее искоса, и по его лицу скользнула легкая, немного грустная улыбка, замеченная всеми присутствующими.

— Здесь мы еще короли, несмотря ни на что, — пробормотал он.

Затем взял из одной корзины яйцо, разбил его, ловко отделил желток от белка, белок выбросил, а желток вылил в чашку с горячей водой, ромом и несколькими каплями ванильного экстракта и перемешал. Он пил этот странный грог, иногда с яичным желтком и всегда с несколькими каплями ванильного экстракта, с тех пор как вернулся из казарм Колумбия[33], полный решимости уехать в Вест-Пойнт, когда он был всего лишь тринадцатилетним мальчишкой, а казармы еще были похожи на американский военный лагерь.

— Грог — это лучшее противоядие от любой жизненной неприятности, как учил меня сержант Пурон, который, должно быть, сейчас как раз в царствии небесном, — заявил Полковник-Садовник. И добавил: — Такой был добрый человек, всегда делился со мной ванилью, которую ему присылали с Мартиники.