Квартира в Париже - Келли Боуэн

Сейчас есть проблемы поважнее искусства.

– Знаю. Только вот смотрела я на эту коллекцию и думала: сколько же бед связано с каждым произведением. Чего стоила их добыча. Как будто передо мной свалено в кучу огромное множество искалеченных судеб в ожидании отправки неизвестно куда безо всякой надежды на возвращение.

Она прислонилась к столбику кровати.

– С утратой семейных реликвий, что объединяют людей, напоминают о прошлом, беднеет история всей страны.

Жером подошел к ней и осторожно сел рядом, продавливая своим весом матрац.

– Я не какой-нибудь генерал, командующий союзными войсками с танками и пушками в моем распоряжении, – прошептала Эстель. – У меня даже санитарной машины больше нет. – Она обхватила себя руками. – Просто одинокая модница, благодаря знатному происхождению вращаюсь среди самых сливок общества и старательно поддерживаю определенную репутацию, чтобы кутить напропалую, словно и нет никакой войны, не вызывая подозрений. Вот и все мое оружие.

– Кстати, очень грозное. Даже меня провела, а уж кому, как не мне, следовало догадаться.

– Правда? Что-то я сомневаюсь. Приходится терпеть толпы этих солдафонов, что каждый вечер набиваются в кабаре и отели, хихикать над их шутками, ярко краситься, но при этом не давать им руки распускать. Петь, когда попросят, а когда болтают между собой по-немецки, притворяться, что ни слова не понимаю. И ждать. Надеяться улучить момент, когда от выпивки или просто раздутого самомнения они сболтнут чего-нибудь лишнего, прекрасно понимая, что все собранные обрывки информации в конце концов могут оказаться полной ерундой.

– Каждая мелочь пригодится. Любая. Никогда не угадаешь, какая капля переполнит чашу.

– Жером, мелочами нынче делу не поможешь. Надо что-то посерьезней.

– Насколько серьезней? – так многозначительно спросил он, что Эстель от удивления обернулась.

– В каком смысле?

Он перехватил ее взгляд.

– Чем ты готова рискнуть?

– Чем угодно. Расскажи, что еще я могу сделать.

Он кивнул в сторону гардероба.

– Бывает… иногда надо спрятать людей. Но это очень опасно. Гораздо опаснее, чем время от времени прятать пациентов.

– А ты забыл, где мы познакомились?

Жером потянулся было к ней, но передумал и уронил руку на колено.

– Помню. Но тут совсем другое дело, чем на санитарной машине по полям гонять. Хочу быть уверен, что ты это понимаешь. Подумай хорошенько, прежде чем соглашаться.

Эстель ответила, старательно подбирая каждое слово:

– Когда мы с Рашель были совсем юными, Серж устраивал дома так называемые салоны. У него собирались художники, писатели, философы… спорили, делились мнениями, что-то объясняли. Никаких запретных тем или высказываний. Мы впервые туда попали лет в одиннадцать-двенадцать и продолжали до самой армии. Серж говорил, что самое главное – не слушать чужие мнения, а научиться думать своей головой. А значит, разобраться в самих себе.

– Похоже, мудрый человек.

– Это точно, – согласилась Эстель, разглядывая лежащие на коленях Жерома руки. Крепкие, мозолистые, но при этом удивительно нежные, когда дело касалось пациентов. Руки человека, всегда знающего наперед, как именно поступить, и не ведающего сомнений.

– В этом городе люди из моего окружения на многое закрывают глаза, делают вид, что не замечают происходящего, – заметила она. – А в такие вечера, как сегодня, приходится сталкиваться с теми, кому все равно, лишь бы их все это не касалось, а то и хуже, мечтающими поиметь какую-то выгоду. Ненавижу таких. Как будто в грязи вывалялась.

– Эстель…

– Ты просил хорошенько подумать? – перебила она. – Ну так слушай. Не бороться, не стараться изо всех сил – значит стать соучастницей всех уже случившихся и будущих злодеяний. Это я чувствую всеми фибрами души.

– Тогда и ты послушай, Алар. – Жером внезапно склонился к ней и слегка коснулся щеки губами, – запомни, что ты не одинока в своей борьбе.

Эстель не стала противиться живительному теплу, наполняющему стылую пустоту в глубине души.

– Постараюсь, – прошептала она.

Глава 7

Софи

БЛЕТЧЛИ-ПАРК, АНГЛИЯ, 16 июля 1942 года

Уткнувшись в бумаги на столе, Софи напомнила себе, что сдаваться не собирается.

Перед ней лежал документ на немецком языке, один из сотен дешифрованных, что требовалось срочно перевести. Через ее руки прошли сотни таких же, сотни запоздавших донесений, скорее всего уже неспособных как-то помочь союзным войскам на суше и в море. Тем, что в отличие от Петра еще живут надеждой, сражаются и проливают кровь за все, что им дорого.

За несколько месяцев после гибели Петра к ее горю добавился леденящий ужас, впрочем, если вспомнить все пережитое, он ей даже помог. Именно ужас не давал ей остановиться и просто рухнуть в бездонную пучину скорби. Именно страх, пронизывающий до мозга костей, не дал ей попасть в лапы солдат вермахта, наводнившего Польшу пехотой, танками и самолетами, осыпавшими землю градом бомб.

Добравшись до Варшавы, она застала город в руинах и огне пожарищ, целые кварталы выгорели дотла, превратившись в обугленные скелеты балок и горы битого кирпича. Сотрудников посольства давно эвакуировали, и Софи не стала тратить время на поиски знакомых.

Северная стена ее дома обрушилась, но квартира с южной стороны, где она жила, частично уцелела. Оттуда удалось забрать зимнее пальто, деревянную шкатулку с деньгами, спрятанную под половицей у кровати, и фотографию Милбрука в разбитой рамке.

А потом она бежала из Польши.

Домой она добиралась целых тринадцать месяцев. Тринадцать месяцев просыпалась по утрам, не зная, доживет ли до следующего. Сомневалась, хватит ли выдержки пересилить парализующий страх и не ослабляющее хватку горе. Ступив наконец на английскую землю, духовно и физически опустошенная, ринулась прямиком в Лондон, но и тут опоздала. Люфтваффе оставили ее сиротой.

Стоя на краю воронки рядом с горой обломков, что когда-то были лондонским домом ее семьи, она почувствовала, как горе, преследовавшее ее с самой Польши, наконец переполнило чашу терпения. Скорбная ноша рассыпалась множеством осколков, оставив от души пустую оболочку, словно отражение царящей кругом разрухи.

Но время не стояло на месте, дни складывались в недели, недели в месяцы, и пустота мало-помалу начала заполняться. Доводящая до белого каления ярость клубилась в этом вакууме словно дым, где-то в глубине билось отвращение и завывала тоска. Но больше всего донимало жгучее ощущение собственного бессилия, не давая сомкнуть глаз по ночам. Она просто не могла сидеть сложа руки, была готова пойти на что угодно, лишь бы отомстить тем, кто отобрал у нее самое дорогое.

Этот нестерпимый зуд она и пыталась унять работой в Блетчли-парке. Оказывая посильную помощь армии, надеялась избавиться от ощущения бесполезности и унять неумолимую ярость, но эти чувства только обострились. Все усилия сводились на нет пониманием того, что эти шифровки попадали к ней для перевода