Семь сказок о сексе и смерти - Патрисия Данкер

Мама учила меня, что нужно вежливо поблагодарить мужчину, который заказал тебе выпивку, а потом как можно скорее уйти — понятно, не с ним.

Келли меня проигнорировал. Он уставился на одного из мужчин, игравших в пул. Или это был снукер? Снукер — это такая игра со множеством шаров в деревянном треугольнике, вроде Троицы с дополнительными божествами. Принесли пиво. Келли заплатил. Я ничего не сказала, только кивала и улыбалась, как пластмассовая собачка в автомобиле. Потом Келли выдал еще одну богартовскую реплику уголком рта.

— Видишь мужика в темных очках? Воображает себя крутым.

Человек, похожий на Питера Фонду, в маленьких темных очках, прицеливался так и эдак, чтобы попасть по шару, напоказ выгибая задницу над столом. Сигарета приклеилась к губе под выверенным углом, все движения были плавными и точными. Волосы у него на руках светились в дымном полумраке. Он был очень сексуален и сознавал это. Да, он выглядел круто.

— Вы сами в темных очках, — резко заметила я. Он крутанулся на стуле и впервые посмотрел на меня.

Большинство мужчин вообще не слушают, что говорят женщины, так что они бы не поняли моего тона. Женщина должна издавать нежный щебет, и если ты хорошо выучила свою девичью роль, то вскоре говорить будет он, и преимущественно — о себе. Келли сделал неуклюжую попытку произвести на меня впечатление за счет другого мужчины. Он заплатил за мое пиво и тут же стал мне диктовать свое мнение. Он действовал на автопилоте, я тут вообще была ни при чем. Я его не интересовала. Его интересовал красивый солдат, немного похожий на него самого. Он хотел быть этим человеком. Нужно очень сильно стремиться к претенциозности, чтобы носить темные очки в освещенном людном баре. Конечно, все так делают с тех пор, как “Беспечный ездок” промчался по экранам и Джек Николсон объяснил, что такое настоящая свобода. Но не каждому это по зубам. Келли сильно не дотягивал до того мужика, что играл в снукер. Он казался несвежим и изнуренным. Ему недоставало мускулов. Он был слишком худым. Слишком много курил. Выглядел сердитым и угрюмым. Но он старался быть крутым. Старался изо всех сил. Я дала ему понять, что его усилия не достигают цели. В те дни я не спешила уверять мужчин в том, что они неотразимы. Тем более за стакан пива. Я грубила.

Келли усек все это за один раз.

— Ты лесбиянка, что ли?

— Угу. — Я широко улыбнулась.

Келли отмерил скупую улыбку. Но это была улыбка. Один-ноль. Мяч переходит к Келли.

— Еще пива? — спросил он любезно.

— Никто из них не нюхал войны! — прокричал Келли. Мы были погружены в беседу, но кто-то увеличил громкость музыкального автомата. Никогда не понимала, как это делается.

— А ты, значит, там был? — проорала я в ответ.

— Четыре года во Вьетнаме.

— А сейчас ты не в армии?

Я постоянно участвовала в антивоенных демонстрациях, мне не раз случалось спасаться от конной полиции, водяных пушек и слезоточивого газа. И я была готова продолжать в том же духе, хотя к тому времени даже правительство США уже не верило в победу. Вьетнамизация войны означала, что пора выходить из игры. Я полагала, что те, кому не удалось уклониться от призыва, шли воевать не по своей воле: их заставляли, иногда — буквально под дулом пистолета.

— Война почти окончена, — сказала я, словно пытаясь его утешить. Келли сразу понял, что я имела в виду: он должен радоваться, что война проиграна и мальчики возвращаются домой. Его худое лицо побелело от ярости. Я смотрела на него в изумлении. Неужели кто-то мог вернуться из Вьетнама, сохранив веру в эту войну? Но оказалось, что Келли вовсе не верит в войну. Он ненавидел политиков и генералов, которые послали его на смерть. Он ненавидел свою семью, устроившую ему торжественные проводы. Он ненавидел отца, сказавшего: “я горжусь, что мой сын будет воевать с коммунистами во имя Бога и Америки”. Он ненавидел женщин, которые флиртовали с ним, любуясь военной формой. Он ненавидел сержанта, который из принципа ненавидел всех “салаг”, называл их “дамочками”, вел себя как настоящий садист, и за это ему еще и платили. Но больше всех — больше, чем вьетнамцев — он ненавидел этих блядских уклонистов и пацифистов, которые его предали. А значит, ненавидел и меня.

Взгляд Келли пронизывал меня сквозь облако дыма и боли.

— Я был на базе Дананг. Я — авиатехник. Закладывал бомбы в самолеты. Такая была работа. Многих моих друзей убило. Некоторых прямо у меня на глазах. Узкоглазые выблядки бомбили базу каждый день. А мы сидели за проволокой, как куры в курятнике, — деваться-то некуда. Никогда не знаешь, когда они налетят. Сидишь и трясешься — днем, ночью. В джунглях ни хрена не видно — все слишком близко. А они все время рядом, следят за тобой. Один парнишка со мной работал, из Аллайанса, штат Огайо, — я видел, как его разорвало на куски. У меня все лицо было в его крови, во рту кровь… После этого меня на четыре месяца отправили домой. Но я ходил по городу, там, дома, как герой хренов, а на самом деле — как привидение. Я ничего им не говорил. Просто пил и кивал, что бы мне ни сказали. Толку-то. И прикинь — я не мог дождаться, когда меня опять отправят на базу. Как будто только там жизнь. Я просто закладывал бомбы в самолеты и надеялся, что они сожгут побольше желторожих ублюдков. Четыре года только этим и занимался. Мне столько же лет, сколько тебе. Но пока ты в колледже учила свою хренову поэзию, я потел, чесался и трясся от страха… Еще бы я не боялся. Я мог сдохнуть в любую минуту.

Келли ненавидел все и ни во что уже не верил. Я мысленно пролистала свою хренову поэзию и нашла Келли у Шекспира, в пьесе “Мера за меру” — пьяного, в тюрьме, за гранью жизни и смерти. “Господин Бернардин! Вставайте и пожалуйте вешаться. — Не согласен я сегодня помирать, и дело с концом”[9]. Келли не годился ни для жизни, ни для смерти. Я взяла его за руку.

— Можешь взять мне еще одно пиво, — вот все, что он мне сказал.

Больше часа Келли говорил не останавливаясь. Я молчала. Я не издавала даже обычных женских ахов и охов, как это положено, когда слушаешь мужчину. Это не был хвастливый треп, когда парень живописует свои военные подвиги, чтобы увидеть в твоих глазах собственное отражение, увеличенное вдвое. На меня несся поток абсолютного отчаяния. Иногда он терял нить, повторял целые пассажи, слово в слово, как под гипнозом. Или рассказывал одну и ту же историю, немного переиначивая ее от раза к разу. Все это было очень странно. Он был пьян, но не настолько. Он хватался за мою руку, точно утопающий. С тех пор мне лишь однажды встретилось нечто подобное — Шейн Макгоуэн с группой “Поугз”: ругательства вместо знаков препинания, сплошной монотонный крик ярости и боли.

Внезапно он остановился. Все вокруг нас шумело и веселилось, солдаты пили, гремела паршивая рок-музыка. А передо мной были горящие джунгли, исчезающие в небе бомбардировщики, мертвые тела белых мужчин в пластиковых пакетах.

Я сглотнула, подавляя рвотный спазм. Этот странный, одержимый человек сидел передо мной с непроницаемым, зашоренным лицом. Он весь дрожал.