Игры с хищником - Сергей Алексеев

Издатель готов был выдать свои аргументы, мол, нет опыта, нужен профессионал, однако заткнулся – видимо, в последний миг вспомнил, с кем разговаривает. И мгновенно согласился.

– А цензура сейчас существует? – на прощание спросил Сергей Борисович.

Щвец почему-то смутился:

– Нет... Разумеется.

– То есть я могу писать обо всем?

– У каждого пишущего есть внутренний цензор. Вы же понимаете. Не подлежат огласке государственные секреты...

Швец уехал с подписанным договором, в котором была означена полная конфиденциальность, а он сел над стопкой бумаги и стал вспоминать, с чего все начиналось. Отматывал один период жизни, однако нить тянулась дальше, и он распускал ее, как вязку, пока не понял, что судьба его зародилась на той самой дороге и была такой же петлистой, крученой, так что никогда не угадаешь, что тебя ждет за очередным поворотом.

Одолеваемый муками творчества, он то ехал в московскую квартиру, надеясь, что там сможет собраться с мыслями, то вновь возвращался на дачу, где казалось просторнее, да и воздух был чище. Но эти метания еще больше вводили в состояние невесомости, когда он реально не ощущал ни земли под ногами, ни собственно воздуха, который напоминал густой глицерин.

Много раз он усилием воли усаживал себя за стол, исписывая по несколько страниц, однако получалось то вычурно и хвастливо, то скучно и однообразно, как деловой отчет о прожитой жизни. А она была настолько содержательной и интересной, что дух захватывало от одних только воспоминаний: военное детство, послевоенная юность, судьба загадочного, колоритного деда по прозвищу Сыч, который творил настоящие чудеса, возвращая с того света чахоточных фабричных девиц. Потом этот взрыв на танковом полигоне, любовь с Ритой Жулиной, пора возмужания и путь к власти, чем-то напоминающий извилистую дорогу в Образцово. А какова сама фигура таинственного верховного жреца с простой русской фамилией Баланов? Возникнув при Сталине, непотопляемый авианосец прошел через все океаны режимов, ни разу не напоровшись на рифы, и во всех портах его встречали на ура.

А ведь еще было несколько особых периодов: провинциальная обкатка, ссылка в Мексику, опала, наконец!

Как только он мысленно проникался воспоминаниями и начинал рассказывать о природе власти, как на пути вставал внутренний цензор и грозил пальцем – об этом нельзя! Это не подлежит огласке!

Перед глазами же являлся отставной генерал и произносил фразу:

– Я вас предупреждал...

Несколько раз, отчаявшись, он начинал описывать свою жизнь без всяких прикрас, засыпал лишь под утро, а когда просыпался, испытывал ощущение, будто стоит голый перед всей страной. Неудачные откровенные тексты он сам толкал в аппарат для уничтожения секретных документов, чтоб ни одна живая душа не узнала, и вновь принимался за дело.

Единственным благом от этой работы было то, что он перестал ощущать томительный для всякого пенсионера, замедленный ток времени. Дни пролетали так стремительно, что утренние сумерки тот час превращались в вечерние, как зимой на Крайнем Севере. И когда спохватился, оказалось – он проплавал в этом глицериновом море уже пять месяцев!

А еще ничего не сотворено!

И вот тогда пришло запоздалое раскаяние, что зря все-таки отказался от журналиста. Сидел бы, рассказывал ему то, что вспоминалось, не выстраивая мыслей, вываливал бы поток сознания и чувств, – стороннему человеку, тем более профессионалу, было бы куда проще уложить все это в книгу...

Он уговаривал себя так, переламывал самолюбие и одновременно понимал, что никогда не сможет пойти на такой шаг. Всю эту пишущую братию он тихо ненавидел еще с давних пор, когда был гражданским министром обороны и откровенно страдал от внимания прессы. Она, пресса, имела всего два внешне различимых лица: одно – официозно холодное и холеное, с заранее подготовленными вопросами, другое – неряшливое, декадентское, небритое и откровенно хамское, но по внутренней сути это были братья-близнецы, только ряженные в разные сценические одежды. Из всей этой двуликой, лицемерной толпы он однажды и только единственный раз внезапно различил одно женское и почти божественное лицо – возможно, потому, что ведущая с первого канала, Ирина, чем-то очень напоминала ему Риту Жулину.

Как-то раз Ирина приехала на дачу, чтобы взять эксклюзивное интервью, и впервые за долгие годы Сергей Борисович говорил с журналистом искренне, раскованно и свободно. Передача получилась настолько неожиданной и интересной, что потом еще долго говорили, мол, Президент-то у нас совсем другой человек, чем тот, к которому уже привыкли на телеэкранах. А дело-то было не в нем, а в этой молодой, приятной и душевной женщине, умеющей разговаривать не с президентами, а с мужчинами. Потом она еще несколько раз делала передачи, ездила с ним за рубеж в составе прессгруппы, и всякий раз он испытывал удивительный волнующий комфорт и жажду искренности.

Сейчас он вспомнил о ней, попытался отыскать телефон, но, пока искал, как-то внезапно остыл, вдруг подумав, что Ирина-то сейчас тоже другая: сам видел, как она берет интервью у нового Президента, задавая вопросы трепещущим обволакивающим голоском, и мило улыбается. Сергей Борисович тот час отогнал сомнения, сосредоточился и вновь принялся распускать свою жизнь от последнего дня – до первого.

Пока однажды не признал правоту Горчакова и не осознал, что ничего сотворить не сможет, ибо никогда не сможет написать всей правды.

Закончилось это тем, что он позвонил Швецу и, не объясняя причин, потребовал расторгнуть договор. Однако это не спасло, и сознание, за время творческих страданий настроенное на воспоминания, продолжало держать его в прошлом, отчего становилось еще горше.

Жена с дочерью видели его состояние и поначалу пытались развеять мрачные мысли, переключить внимание, звали с собой то в Италию, то в Канаду, несколько раз вытаскивали в театр, на концерт шведской группы «АББА», где постаревшие музыканты и певички силились изобразить давно ушедшую молодость.

А однажды Марина тайно от матери вывезла его на стритрейсинг, где они полтора часа, не выходя из машины, смотрели, как сумасшедшие, одержимые люди гоняли на скоростных автомобилях по ночной улице. Дочери это занятие безумно нравилось, и она сама была не прочь поучаствовать в заездах, однако была уже взрослой и щадила нервы отца. Характер у нее был мальчишеский, азартный и даже воинственный, возможно, потому, что в отрочестве, когда Сергей Борисович был министром обороны, часто брал Марину с собой, когда ездил по частям, и она смогла посмотреть все – от обычных полигонных стрельб до запуска межконтинентальных ракет. Но больше всего ей нравились пулеметы, ради которых она и просилась в такие поездки. Офицеры, зная об увлечении дочки министра, с удовольствием водили ее на огневой рубеж или сажали в БТРы, подносили ленты и помогали передергивать тяжелые затворы. В двенадцать лет, когда от девочек уже пахло духами, от Марины несло порохом и ружейным маслом.

Однажды, втайне от отца, она выпросила, чтоб ей подарили танковый пулемет, который потом Сергей Борисович и обнаружил при посадке в самолет. И когда попытался отнять опасную игрушку и наказать угодливых командиров, дочь не капризничала, а вцепилась в ствол и заявила, что подарки не имеют права отнимать даже президенты.