Купите Рубенса! - Святослав Эдуардович Тараховский

нервно свернутой в трубочку. Трогательные привычки добротного питерского воспитания.

Я шагнул было к окну, чтоб разглядеть среди зелени деревьев его суховатую, прямую фигуру, но меня остановил задрожавший на крышке стола мобильный телефон.

Валян был хладнокровен и убийственно краток.

В трех недлинных предложениях он сообщил мне такое, что меня словно подбросило, я словно сделал любимое заднее сальто, но так, что оказался потом не на свих двоих, а на голове и минуты на три потерял драгоценную способность соображать.

Я взглянул на часы, до двух оставалось десять минут.

Я повалил пуфик набок. Цепким, лихорадочным взглядом я впился в его барочные кривые ножки и в одной из них нашел то, о чем предупреждал меня Валян.

Это был тайник. Полость в ножке, предназначенная для хранения самого сокровенного и самого дорогого.

Всё сошлось. Я окаменел.

Но пепел Штирлица снова застучал в моем сердце, и, спасибо ему, он подсказал мне следующий, столь неожиданный и изящный ход, что поставил бы в безвыходное положение самого Мюллера.

Я схватил лист бумаги. Я нацарапал на ней несколько строк и, вложив записку в ножку, вернул почтенному пуфику его законное вертикальное положение на четырех ногах.

Я успел еще шепнуть несколько слов нашему сообразительному охраннику Грише, дежурившему за моей стеклянной дверью. Он успел мне понимающе кивнуть, и в это время в галерею вошел Сергей Владимирович.

Что ни говорите, он с утра был хорош. Свеж, подтянут, с веселыми чертиками в глазах, с улыбкой на тридцать два зуба. Он протянул мне крепкую свою руку, и я в полной мере ощутил, что такое дружеское мужское пожатие.

– Как дела? – спросил он.

– Нормально, – ответил я, стараясь не выдать волнения. – Вот ваши деньги… – я кивнул на перетянутую резинкой пачку долларов.

– Прекрасно, – сказал он. – Позвольте пересчитать?

– Конечно, – сказал я.

Он потянулся было к деньгам, но движение моей руки, накрывшей пачку, его остановило.

Сокровенным, секретным шепотом, как участнику общего нашего с ним заговора, я сообщил ему, что обнаружил в пуфике Антуанетты тайник.

Ну, естественно, он ничего об этом не знал, что и изобразил моментально, сложив домиком брови.

– Невероятно. Настоящий тайник?

– Самый что ни на есть. Маленький такой, уютный, аккуратный тайничок. Незаменим для хранения бриллиантов. Хотите посмотреть?

– Любопытно…

Я повалил пуфик набок и взялся за ножку, в которой был тайник.

Питерец ничем, ни единым движением мускулов на лице, себя не выдал. Может, действительно не знал?

Я открутил ножку, в которой хоронилась записка.

– О, да тут записка! – радостно вскричал я, словно это было полной для меня неожиданностью. – Позволите прочитать?

Питерец, не дрогнув, кивнул и даже, помнится, усмехнулся.

– Конечно. Даже очень интересно.

Переглянувшись с охранником Гришей, я развернул записку, поставил голос и как можно торжественней зачитал следующее:

«Данный пуфик, один из двух, был украден из квартиры моей матери Лобовой Екатерины пятнадцать лет назад в Петербурге. Воровал вор по имени Сергей, который знал про тайник, где мама хранила трехпроцентные облигации».

Не могу сказать, что в галерее установилась тишина. Ее не было, потому что Сергей Владимирович по прочтении записки так захохотал, будто прослушал смешной анекдот про мужа, не в срок вернувшегося из командировки. Впрочем, он быстренько взял себя в руки, сменил лицо и понизил голос.

– Господа, – сказал он, – да тут целый детектив. Надо выяснить, расследовать, заявить… – Он принял у меня из рук бумажку, пробежал ее глазами… – Сергей, Сергей, хм. Столько времени прошло. Интересно, что это был за Сергей?

Вопрос он поставил весьма кстати. И сам дал мне шанс.

– Я так предполагаю, Сергей Владимирович, – бесстрастно сказал я, – что это вы и были…

Он столкнулся со мной глазами и усмехнулся. Кинул взгляд на дверь, на Гришу, державшего руку на кобуре пистолета, и снова на меня. И спокойно опустился на стул.

– Смешно, – сказал он. – Если вы раздумали покупать, можно было выдумать более простую причину. Сергеев в России – пруд пруди! Я купил этот пуфик лет десять назад у какого-то мужика… возле мебельного на Марата! Я знать ничего не знаю.

– Улица Марата – известная улица в Петербурге. Вы лгали, когда утверждали, что не питерец.

– Да, питерец. Да, не хотел, чтоб вы это знали.

– Вы боялись, что вас вспомнит Валян. Он вспомнил.

– Ваш Валян давно мозги пропил. Это установит любая экспертиза.

– Вас опознает дочь Лобовой.

– Смешно. Она была несмышленым ребенком. Что дальше? У вас есть что-нибудь еще? Выкладывайте, смелее. Жажду задрожать, признаться и раскаяться.

Я растерялся и замолчал. Что, собственно, еще я мог добавить на весы справедливости?

Разве что то, что приобрел бесценный жизненный опыт. Сидевший передо мной интеллигентный человек с тонкими, длинными, мягкими, как у пианиста, пальцами, с остро заточенным, выхоленным ногтем на левом мизинце оказался бесстрашным и наглым питерским вором, с которым я ничего не мог поделать.

Он знал, что время и беспамятство наглухо защищают его от правосудия и, фактически даже признавшись, держался беспечно и даже вальяжно.

– Послушайте, – сказал он, – я предложил вам за недорого хороший предмет. Антиквар не может отвечать за то, что было с чужой вещью даже позавчера, а уж тем более пятнадцать лет назад, не ваше это дело. Купите его, играйтесь с ним, торгуйте, меняйтесь, публикуйте в журналах, но никогда не раскапывайте тайн его перемещений в пространстве и времени. Иначе рискуете нарваться на сюрприз… Я сейчас возьму эти деньги и тихо уйду, и, если вы умный человек, вы меня не остановите. Поверьте, пуфик абсолютно законно становится вашим…

Я знал, что в чем-то он прав.

Я знал, что во все времена антиквариат и криминал существовали бок о бок и часто дружески сотрудничали.

Знал, что почти за каждым антикварным предметом такая запутанная и длинная история, что воровство в ней не самый смертный грех.

И все-таки, когда его рука змеей поползла к пачке денег, я не выдержал.

– Вы предложили мне занедорого хороший предмет, – сказал я. – Но при внимательном рассмотрении он мне разонравился. Спасибо. Я вас больше не задерживаю.

Я встал, давая понять, что он должен уйти.

Иронично хмыкнув в адрес человеческой глупости, он с нарочитой неспешностью подхватил под мышку пуфик и застучал каблуками дорогих туфель вниз по лестнице.

Я видел сверху, с каким остервенелым раздражением он запихивал пуфик в салон своего «мерседеса», как крупно блестели капли пота на его редковолосой макушке. Я понял, что визит ко мне дорого дался его нервной системе, и этот его урон хоть как-то искупал мою беспомощность.

Проводив глазами «мерседес», я обзвонил пару галерей и предупредил