Московские повести - Лев Эммануилович Разгон

встретился, Лебедев готов был отказаться от большего! Ему были по плечу все требования нового профессора, какими бы они ни были. Лебедеву двадцать один год, он здоров, как цирковой атлет, он может перевернуть горы, если это надобно для науки! И он умеет отказаться от всех соблазнов студенческой жизни, от всего, что ему так заманчиво обещала юность, здоровье, богатство... Страсбургские студенты ужасались дикой работоспособности и аскетической жизни этого красавца русского, его умению быть строго расчетливым и экономным во времени, его совсем не русской аккуратности, методичности, пунктуальности... Лебедев не мог себе позволить потратить не на физику ни одной, буквально ни одной минуты! И это для него не было связано ни с какой жертвенностью, нет! Ему было жаль лишь одного: что так мало часов в сутках, что из этой малости, из этих двадцати четырех часов надо тратить дефицитные минуты на еду, на сон...

Вот только приходилось постоянно ограничивать себя. Не только в сне — даже в идеях! В физике Лебедева привлекало все, его шатало из стороны в сторону... Кундт шутя говорил, что Лебедев — какой-то генератор идей... «А может, точильный камень, из-под которого летят искры...» — лукаво прибавлял он, косясь на ученика голубым глазом...

Профессор даже сочинил целое стихотворение о русском студенте. Лебедев до сих пор помнит его:

Ideen hat Herr Lebedew

Per Tag wohl zwanzig Stuck...

У Лебедева, говорилось в стихотворении Кундта, каждый день появляется по двадцать новых идей, и для директора института поистине является счастьем, что он половину этих идей растеряет, прежде чем попробует их осуществить...

Но для Лебедева все эти идеи были захватывающе интересны, он готов был заниматься ими подряд. И смешные стихи Кундта, которые ему декламировали все товарищи по университету, нисколько не остужали пылающей головы. Да и как она могла остужаться?! Не только студенты, даже ассистенты Кундта не имели в страсбургской лаборатории таких возможностей, как он. Какой бы аппарат ему ни требовался для опыта, его немедленно приносили, не спрашивая, для чего он ему нужен. От него не требовали никаких скучных формальностей, заполнения целых анкет, которые были обязательны для всех, получающих дорогостоящие приборы. Кундт начинал свой день с очередной шутки над Лебедевым, но в университете было известно, что знаменитый профессор считает своего русского ученика талантливым физиком, а его идеи — оригинальными и самостоятельными. Лебедев ставил задачи такие смелые, на какие не решались даже опытные физики. И никто к нему не придирался, никто не совал в его дела подозрительный нос, он был совершенно самостоятелен в комнате, которую ему выделили. Каждое утро он просыпался в нетерпеливом возбуждении: скорей, скорей в институт, скорее в эту СВОЮ, заставленную приборами комнату... Как рассказать о том ощущении счастья, которое его иногда охватывало с такой силой, что он не знал, как ему это выразить!.. Матери он писал, что в своей лабораторной комнате чувствует себя как правоверный магометанин, попавший в обещанный ему Магометом рай... И что если бы вокруг не было чувствительных приборов, то он готов был бы от радости совершенно неприлично прыгать козлом или же, вспомнив свое детство, ходить по лаборатории на руках...

«Я никогда не думал, что к науке можно так привязаться. И если у меня отнимут физику, то я исчахну в еще больших муках, чем Альфред дель Родриго по Эльвире...» Любой прочитавший в его письме эти слова мог счесть их за обычную студенческую шутку. Но мать хорошо знала своего сына, она вовсе не считала шуткой, когда он писал ей: «С каждым днем я влюбляюсь в физику все более и более... Скоро, мне кажется, я утрачу образ человеческий, я уже теперь перестал понимать, как можно существовать без физики...» Она никому не давала читать письма сына, она всерьез понимала всю силу охватившего Лебедева чувства и с грустью думала, что, пожалуй, не дождется она внуков...

Конечно, не все время Лебедева уходило на радостную возню с приборами. Кундт был прав, когда говорил ему, что он невежествен в теории, что ему предстоит прочесть горы книг. Читать про то, чего он еще не знал, ему было так же приятно, как и ставить опыт. Каждая новая книга доставляла ему столько радости, что у него утрачивалось ощущение труда... Вот это была, наконец-то, та самая счастливая жизнь, о которой он, еще в двенадцать лет, мечтал в своих разговорах с другом Сашей Эйхенвальдом...

Бывало, что в своей увлеченности он сбивался на «деткие грехи» — начинал изобретать уже давно изобретенное... Одно время невероятно увлекся идеей нового электротехнического измерительного прибора — простого, универсального, удобного в обращении... Несколько дней ходил воодушевленный своей идеей... Хорошо еще, что, прежде чем обнародовать эту идею и начать ее осуществление, заглянул в специальную литературу. И обнаружил, что знаменитый немецкий инженер Вернер Сименс сконструировал прибор по этой самой новой лебедевской идее еще в 1866 году — в год рождения Лебедева... И «мостик Сименса» — один из самых общеизвестных измерительных приборов в электротехнике...

И при всем этом у Лебедева совершенно отсутствовало то, что всегда приписывается ученым в анекдотах и плохих романах как несомненные признаки гениальности. Он не был ни чудаковатым, ни рассеянным, никогда не записывал свои мысли и формулы на манжетах и ресторанных салфетках. В своей одержимости физикой он был столь же скрупулезен и точен, как и в школьные годы, когда вообразил себя изобретателем. В первый же день своей жизни в Страсбурге отправился в лучший писчебумажный магазин города и запасся большим количеством толстых, с превосходной бумагой, отлично переплетенных тетрадей. Они ему напомнили конторские книги, которые велись в деле его отца. В эти тетради мелким и разборчивым почерком Лебедев записывал все, что узнавал из книг, из специальных журналов, все, что ему подсказывала необузданная фантазия молодого ученого. Он вычерчивал в своих дневниках схемы приборов, которые должны были экспериментально доказать правоту идей, приходивших ему в голову. Теперь он понимает, что, несмотря на все свое увлечение теоретической физикой, был по своей натуре, характеру, привычкам экспериментатором. Убеждение, что все должно проверяться опытом, и таким опытом, который доступен каждому, у него сложилось еще до Страсбурга. И чем дальше, тем он больше укреплялся в этом. Это было его будущим...

Через несколько лет, уезжая из города, где он впервые встретился с настоящей физикой, Лебедев напишет: «Самое счастливое время моей жизни было пребывание в Страсбурге, в такой идеальной физической обстановке...» Но если все