Домашние задания - Якоб Аржуни

Линде откашлялся и снял трубку:

— Линде слушает.

— Ох… — удивленно сказал мужской голос, — господин Йоахим Линде?

— Да.

— Прошу прощения, но я много раз звонил вам и уже подумал было, что вы куда-то уехали или еще что-нибудь.

Голос был дружелюбный и немного испуганный.

— Да нет, я просто ходил прогуляться. А кто со мной говорит?

— Ох, простите, это Шустер из полиции Дармштадта.

— Из полиции? — У Линде перехватило дыхание.

— Да, господин Линде, к сожалению, я должен вам сообщить, что ваш сын попал в тяжелую аварию.

Линде вскрикнул.

— Но он жив, господин Линде! Он сейчас лежит в больнице.

— Как… что?! — В оконном стекле Линде видел свое искаженное страхом лицо.

— Насколько мы знаем, он был пьян и его занесло на автобане.

— На автобане?! — Линде подергал крышечку на бутылке коньяка. — Этого не может быть! Мой сын не ездит по автобану! — Он хотел налить себе коньяку, но руки его так дрожали, что он горлышком бутылки разбил рюмку.

— Мне очень жаль, но по документам, которые были с собой у молодого человека… И это ваша машина.

Линде глотнул из бутылки.

— Может, он дал машину кому-то на время? Где были документы? В бардачке?

— Нет, их нашли в его куртке. Но если у вас сомнения… я хочу сказать, в любом случае вам лучше всего как можно скорее приехать в больницу.

— Какая больница?

Полицейский сообщил ему название и адрес. Линде нацарапал то и другое на одном из сочинений учеников.

— И еще, господин Линде… Ваш сын лежит в коме, но врачи настроены оптимистично и считают, что он выкарабкается.

Положив трубку, Линде какое-то время сидел неподвижно. Потом еще хлебнул из бутылки, вызвал такси и стал ждать. Через десять минут прозвенел звонок в дверь.

Было больше четырех утра, когда Линде на такси вернулся домой.

Расплатившись с шофером, он подождал, пока такси завернет за угол, и медленно пошел вверх по дорожке, выложенной плиткой. Стоя перед входной дверью и держа ключ в руке, он заколебался. Его охватил страх перед тишиной в доме, было такое чувство, словно, войдя в дом, он должен будет смириться со всем, что случилось за этот день. До входной двери, казалось, еще есть надежда — на какой-то поворот, на новый взгляд на события или на какое-то иное отношение к ним. Однако как только он закроет за собой дверь, останутся только пустые комнаты и коньяк.

Он сунул ключ обратно в брючный карман и уселся на верхнюю ступеньку. Некоторое время он смотрел на свой палисадник, освещенный уличным фонарем. Потом его взгляд переместился на дома по другую сторону улицы, на вершины деревьев за ними и дальше в звездное небо. Был ли там кто-то? Мог ли тот ему помочь? Было ли это в его власти?

При этом перед глазами Линде то и дело возникал образ Пабло, лежащего в ярком больничном свете между трубками и аппаратами. Три часа сидел он у его кровати, держал за руку и говорил. Что все будет в порядке, что они вновь станут дружной семьей, что он поговорит с Ингрид и Мартиной по душам и что они все, как только это станет возможно, поедут куда-нибудь, чтобы наконец-то вновь побыть вместе. Он говорил и говорил, рассказывал о прошлом и о том, каким милым и веселым ребенком был Пабло, старался говорить уверенно и бодро и не умолкал, пока не вернулась медсестра.

— Я только хотела сказать, что сейчас придет доктор. — Она улыбалась ласково и немного сочувственно.

— Спасибо.

— Господин Линде…

— Да?

— Мне кажутся весьма необычными ваши попытки установить контакт с сыном.

— А что мне еще остается?

— Только, пожалуйста, не забывайте, нет ни какой уверенности в том, что…

— Я знаю.

Линде посмотрел на звездное небо. Не было не только никакой уверенности, но почти исключалось, что Пабло мог его слышать. По словам доктора, усилия разговором вернуть к жизни пациента, находящегося в коме, вопрос чисто религиозный. Но он был обязан попытаться. Даже мысль о последних впечатлениях Пабло от этого мира невозможна. Линде зажмурился, о таких вещах он просто не имел права думать. Пабло справится! Он здоровый и сильный, и доктор сказал, что его сердце работает, как часы. Впервые в жизни Линде был доволен, что Пабло не пил, не курил и не притрагивался к наркотикам. Хотя… В пьяном состоянии налетел на защитные ограждения шоссе? Может, в жизни Пабло кроме порнофильмов и немецких шлягеров были еще какие-нибудь тайны? Или же он впервые напился из-за вранья этого приятеля Мартины? Во всяком случае, тот за все это поплатится! Когда Пабло будет вне опасности, он сам поедет в этот сраный Милан и возьмется за этого гада! Мало того что он завладел Мартиной, так ему не терпится и остатки семьи разрушить?!

Линде ощупал пальцами свое лицо и пластырь на губе.

— Дорогой Пабло, — сказал он тихо, — дорогой мой мальчик, то, что ты меня побил, вообще ничего не значит. Прошу тебя, не мучайся из-за этого. Для тебя наверняка было потрясением то, что этот… Мориц тебе наплел. Я люблю тебя, Пабло, и хочу, чтобы ты поскорее выздоровел и набрался сил, чтобы, если захочешь, мог еще раз побить меня — это было бы для меня большой радостью…

Линде разразился таким отчаянным хохотом, что слезы брызнули из глаз. Он закрыл ладонями лицо и громко завыл. Мелькнула мысль о соседях, но он отмахнулся от нее: пускай себе слышат. Между рыданиями он вспоминал картины этого вечера, хоть они и причиняли ему боль. Эти картины помогали ему плакать, а слезы облегчали душу. Вновь и вновь он видел Пабло между трубками, видел сочувственное лицо медсестры, доктора с озабоченно поднятыми бровями, длинный, безлюдный коридор к выходу из больницы, Ингрид в ее белой комнате, которая еще ничего не знала, Мартину, одинокую и растерянную, перед Миланским собором и, наконец, себя самого, сидящего посреди ночи, скорчившись на ступеньке перед дверью своего дома, всеми покинутого, обманутого судьбой, — да что он сделал миру, за что он так наказан?!

Постепенно картинки исчезли, слезы больше не текли, он еще несколько раз громко всхлипнул, потом умолк, глубоко вздохнул и огляделся. Нигде не горел свет, все спали.

Он вспомнил о бутылке коньяка на письменном столе, и, пока раздумывал, пойти ли ему в кабинет и плеснуть себе немного, его охватило жгучее желание поговорить с кем-нибудь обо всем за рюмочкой. Излить душу, выплакаться, разделить свои страдания, получить поддержку.

Он взглянул на часы. Без двадцати пять. Кому он мог бы позвонить в это время? Но даже если б было без двадцати пять под вечер — для такого разговора, в каком он сейчас нуждался, в его жизни больше никого не оказалось. Значит, ему оставалось только поехать к Франкфуртскому вокзалу, чтобы найти в какой-нибудь забегаловке пьянчужку, который за пару стаканов водки его хотя бы выслушает. Представив себе такую картину, Линде вновь чуть не расплакался. Но потом — наверное, из-за Франкфуртского вокзала и царящей там грязи — он вспомнил о Брунсе. Этому можно было позвонить в пять утра. Тем более перед выходными. Брунс хвастался тем, что он «сова», и часто заявлял во всеуслышание: для своих сотрудников он доступен круглые сутки. Одного нельзя было сказать о Брунсе, что у него нет понимания трудных жизненных ситуаций. Ничего удивительного, порой думал Линде, голубому ничего другого просто не остается. Но в эти минуты гомосексуальность Брунса означала для Линде исключительно впечатлительность и способность к сочувствию.