Ардабиола - Евгений Евтушенко

«— Фи, фи, Мэри-Джейн, — сказал высокий молодой человек.

— А когда, интересно, ты в последний раз целовал девушку? — требовательно спросила она.

— В двадцать восьмом году, в честь избрания президентом Герберта Гувера, — не задумываясь ответил тот.

Все в приемной добродушно рассмеялись».

И девушке показалось, что над ней все тоже рассмеялись, но только далеко не добродушно: и толстяк с зеркалом — так, что затанцевали красненькие кисточки его украинской вышитой рубашки, — и тощий выпивоха в засаленной шляпе, поддавая ей бутылкой по бедру, и бывший невидимка за рулем оранжевого пикапа. Про себя девушка считала остановки: «Первая… вторая… третья… Следующая моя». Втиснула «Иностранную литературу» в сумку, стукнувшись козырьком кепки о край зеркала, и, пробиваясь к выходу, все-таки взглянула в сторону окна сквозь чьи-то слипшиеся лица и плечи: в просветах неумолимо брезжило нечто оранжевое. Соскочив с подножки трамвая и выдергивая сумку, потому что голова олимпийского Мишки на полиэтилене застряла в захлопнувшихся дверях, девушка с тоской подумала, не глядя в сторону пикапа: «Только бы не пристал… Этого еще не хватало для полного счастья». Но когда трамвай двинулся и девушка попыталась перейти улицу, оранжевый бок пикапа вырос перед ней, и крепкая рука распахнула дверцу.

— Садитесь.

Сзади возмущенно загудел мебельный фургон.

— Садитесь, — повелительно сказал бритый. — Здесь нельзя стоять. Я вам все потом объясню.

И девушка, сама не зная почему, села, и пикап двинулся, как и прежде, за трамваем, сопровождаемый неукротимым призраком мебельного фургона, видневшегося в зеркальце заднего обзора.

— Что вы мне объясните? — спросила девушка, не глядя влево и смертельно злясь на себя за то, что неизвестно почему оказалась в этом оранжевом пикапе. В пикапе был какой-то странный огородный запах.

— Я ехал за вами, — ответил бритый. — Меня испугало ваше лицо.

— А меня ваше… — передернулась девушка.

— Вы думали о бессмысленности жизни, — не слушая ее, продолжал бритый. — Я это понял по вашему лицу. А если человек мыслит даже о бессмысленности жизни, то жизнь уже этим небессмысленна…

— Вы каждый раз повторяете эту заученную фразу, когда ездите за трамваями и высматриваете женщин? А троллейбусами и автобусами вы тоже не пренебрегаете? С поездами метро, наверно, посложнее — на «Жигулях» под землю не въедешь?.. — спросила девушка, а сама сжалась: «А ведь я действительно думала о том, что жизнь бессмысленна, особенно когда увидела рачьи буркалы толстяка, обнимающего зеркало… А потом — эта бутылка в бок… Впрочем, кто не думает о бессмысленности жизни, когда тебя давят со всех сторон… Тоже мне философ-провидец… Это наверняка старый трюк автомашинного бабника. Разыгрывает сочувствие к женским страданиям, написанным на так называемых прекрасных измученных лицах… Частник за рулем в роли трамвайного сострадателя… Французский барон целовал девушку низкого звания, ее до себя возвышая… Почему в этом пикапе пахнет огородом?»

— Не надо так, — не раздражаясь, сказал бритый. — Вы все равно не верите тому, что сейчас говорите и думаете. Иначе бы вы не сели в мою машину.

— А почему я должна была в нее сесть?

— Вы не были должны. Но вы сели. Значит, вам так хотелось.

— Мне совсем не хотелось. Я растерялась от гудков этого дурацкого мебельного фургона. Остановите машину. Куда вы меня везете?

— За вашим трамваем.

— Я уже вышла из него. Я приехала.

— Вы никуда еще не приехали. Вы еще там, в трамвае. Видите, это ваше лицо прижато к окну. Вы думаете о бессмысленности жизни. Потом вы замечаете на себе взгляд. Еще не понимаете — чей. Оглядываетесь. Толстяк с зеркалом. Забулдыга в том, что было шляпой. Нет, не они. Тогда вы поднимаете глаза и видите меня. Не лицо, а нечто туманное, потому что лобовое стекло в пыли. Может быть, вы видите только мои глаза. Они вас пугают. Вы прикрываетесь «Иностранной литературой», но сквозь страницы ощущаете мой взгляд. Я чувствую, что я вам нужен, и поэтому еду за вашим трамваем.

— Мне не нужен никто.

— Тогда вы несчастны. Но это неправда. Вы просто растеряны и не знаете, что вам делать.

— Слушайте, что вы мне лезете в душу? Остановите машину…

— Я остановлю ее, когда остановится трамвай, в котором вы еще едете. Вот я включаю дворники, и они смывают пыль с лобового стекла. Теперь вы видите мое лицо. Вас пугает моя бритая голова. Вы опять защищаетесь от меня «Иностранной литературой» — только торчит ваша кепка над обложкой. Трамвай останавливается. Я останавливаюсь тоже. Вы сходите с трамвая, и… Постойте. Не надо открывать дверцу машины изнутри. Вы ее еще не открыли снаружи. Вот загудел мебельный фургон. Вот я вам говорю: «Садитесь». Вот вы сели и сами не можете понять, почему вы это сделали.

Девушка сделала попытку открыть дверцу машины, но ее руку властно перехватила рука бритого. Несмотря на жесткое движение, сама рука была мягкой, негрубой. Девушку поразило, что рука не показалась ей чужой. Голос показался тоже не чужим:

— Не уходите.

Трамвай тронулся, выплевывая из себя вослед пассажирам их пуговицы.

Все тот же мебельный фургон издал уже не гудок, а вопль, и пикап опять двинулся по тем же трамвайным рельсам. На выбоине в булыжниках машину тряхнуло. Девушка услышала за спиной странный звон и невольно обернулась. Все пространство внутри пикапа было заполнено. Звенели три ящика с бутылками — один с шампанским, второй с водкой, третий с минеральной водой. Покачивались два эмалированных ведра — одно с помидорами, другое — с огурцами. Из корзины выкатывались яблоки и груши, натыкаясь на морды трех бледных в предчувствии зажаренности поросят, почивающих на грудах зелени — петрушки, кинзы, укропа, цицмати, мяты, редиса. Вот почему в пикапе так пахло огородом.

— Что это? — вырвалось у девушки.

— Это все мы с вами сейчас будем пить и есть, — не улыбнувшись, сказал бритый.

— Слушайте, если вы думаете, что я буду частью вашего психологического эксперимента… — вспылила девушка. — Остановите, наконец, машину!

Бритый вдруг круто завернул и затормозил, взобравшись правыми колесами на тротуар, так что музыкальная дрожь прошла по всем бутылкам. Мебельный фургон, громыхая, промчался мимо, и оттуда яростно погрозил волосатый кулак с наколкой.

Бритый выключил зажигание и, откинувшись спиной, закрыл глаза. Голубые шарики, светящиеся изнутри, исчезли под мертвыми веками. Лицо вдруг потеряло силу черт, стало безжизненным, как будто вот-вот распадется. Только морщины на лбу сохраняли свою резкость. Их было ровно три.

— Вы что, меня не слышите? — срывающимся голосом почти закричала девушка.

— Слышу, — ответил бритый. — Вы вышли из трамвая. Но вы не сели в мою машину.

«Сумасшедший, — подумала девушка. — А может быть, он просто болен и у него горячка? Белая горячка?» И вдруг, к своему ужасу, почувствовала, что не может открыть дверцу машины — рука не поднимается. «Гипнотизер? — мелькнула лихорадочная мысль. — Почему я сижу с ним, как дура, и не выхожу из машины? Нет, он не гипнотизер… и непохож на мошенника». И вдруг внезапно возникшим в ней материнским чутьем она догадалась: он смертельно устал, и ему просто-напросто хочется спать. Может быть, он уже спит? В бритом, беспомощно откинувшемся на спинку сиденья, было что-то от мальчишки. Вконец измотанного мальчишки.