Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей - Джастин Коуэн

трудом. Вэнсы, их сын и трое найденышей жили в простом муниципальном доме, выстроенном в псевдотюдоровском стиле – британский вариант общежития, – в городке Хадлоу к югу от Лондона. Томас поначалу работал на местной пивоварне, потом садовником в богатом поместье. Луиза нанималась на сезонную сборку урожая.

Портрет Луизы Вэнс в описании моей матери предстает с необыкновенной резкостью. Черные волосы Луизы были обрезаны на уровне подбородка и сколоты пряжкой на одну сторону. Когда она не работала в поле, то носила платья с цветочным узором, иногда с передником. Цветочные узоры и яркие тона могли выглядеть празднично, но в случае Луизы они лишь представляли контраст с усталым лицом, изрезанным трудовыми морщинами.

У Луизы не нашлось теплых слов для Дороти. Возможно, тяготы полевых трудов, воспитания детей и ухода за мужем почти не оставили ей энергии для любви. Томас Вэнс, приемный отец Дороти, обычно вообще не разговаривал со своей маленькой подопечной. Он был тихим, тщедушным и часто носил традиционную плоскую кепку. Дома он уединялся в маленькой передней комнате, где читал газету или слушал радио за закрытой дверью. Глава, посвященная жизни моей матери в приемной семье, совсем короткая, и она лишь однажды вспоминает, как мистер Вэнс проявил какое-то внимание к ней.

У меня осталось одно особенное воспоминание о моем приемном отце, когда он был внимателен ко мне. Я сделала миниатюрный тряпичный коврик, сшив несколько полосок ткани в один кусок размером примерно в один квадратный фут. Должно быть, я пыталась скопировать половик, уже лежавший возле входа. Когда отчим вернулся домой с работы, я попросила его выйти за дверь и вернуться обратно так, чтобы наступить на мой коврик, что он и сделал с широкой улыбкой и одобрительным восклицанием. Правда, он наступил на коврик только одной ногой, потому что для второй уже не было места.

Дороти не забыла этот маленький момент; когда я прочитала следующие несколько страниц, то поняла почему. Неудивительно, что подобная мелочь запечатлелась в ее памяти: это было единственное проявление доброты, а следующего пришлось дожидаться около десяти лет, когда началась мировая война.

Хотя ее детские годы были лишены любви и нежности, моей матери удавалось найти немного радости. Во время сбора урожая, когда Луиза Вэнс работала в вишневых садах и на посадках хмеля, она брала приемных детей с собой. Дороти вместе с другими детьми играла среди хмелевых лоз, с которых были уже собраны шишечки. Или они заглядывали в темные и пряные недра солодосушильни, где хмелевые шишки подсушивали в печи для пивоварни, и пугали друг друга историями о том, что может рыскать внутри. В другие разы дети «крали» яблоки, украдкой залезая на деревья и срывая несколько штук, прежде чем устремиться в ближайшее укрытие и съесть свою добычу. Одним из этих детей была Изабель Хокни, еще одна подопечная госпиталя, жившая за несколько домов от Вэнсов на Карпентер-лейн. Она стала ближайшей подругой Дороти за годы, проведенные в госпитальном приюте.

Но жестокая перемена, ожидавшая их, не могла откладываться на неопределенное время. В пять лет всех найденышей – любимых и нелюбимых, обласкиваемых и пренебрегаемых – изымали из-под опеки приемных матерей и водворяли под присмотр угрюмых администраторов госпиталя для брошенных детей. Как и со всеми остальными правилами, здесь не было исключений, даже если ребенок получал шанс на родительскую любовь.

Нет ничего удивительного в том, что женщины, нанятые для кормления младенцев, воспитания и присмотра за ними в течение пяти лет, часто привязывались к своим подопечным. Но почти на всем протяжении истории госпиталя женщина, которая хотела воспитать найденыша как собственного ребенка, сталкивалась со значительными юридическими препятствиями. Британия не признавала усыновления до 1926 года, и законодательные перемены были связаны с давлением организаций по спасению детей после Первой мировой войны. Усыновление дозволялось по законам древнеримского права, но его почти не существовало в странах Западной Европы до начала XX века, отчасти из-за опасения перед тем, что «дурная кровь» приемного ребенка может испортить семейную родословную. Католическая церковь выступала против приемных семей не только для незаконнорожденных детей, но и для сирот. Один историк предложил особенно низменную причину для такой позиции церкви: усыновление бы позволило бездетным парам назначать наследника, исключая возможность перехода их имущества в церковную собственность после их смерти.

В отсутствие общепризнанной законодательной структуры в обиходе находились творческие решения вроде «обучения подмастерья» или «опекунства», но они не предоставляли нормальных родительских прав. Такие обходные пути почти не давали надежды приемной матери, которая привязалась к своему подопечному из госпиталя; так или иначе, распорядители принципиально отказывались рассматривать предложения об опеке за найденышами. По достижении определенного возраста детей забирали из приемных семей, невзирая на обстоятельства. Распорядители оправдывали это тем, что иначе нагрузка на семью была бы слишком большой.

Но, скорее всего, их позиция была основана на убеждении, что найденышей следует воспитывать отдельно от детей, рожденных респектабельными родителями, а не как равных им. Убежденность в том, что незаконнорожденный ребенок должен состоять в нижнем эшелоне общества, была настолько непоколебимой, что отражалась в правилах госпиталя: найденышам следовало регулярно напоминать «об их Низменном Положении, дабы они с раннего возраста впитали Принципы Смирения и Благодарности своим Благодетелям»[30].

Мне было ясно, что попечители рассматривали найденышей как крепостных – движимое имущество, которым можно было распоряжаться и взращивать его на благо общества. Позволение приемным родителям сохранить ребенка у себя противоречило бы истинному намерению госпиталя для брошенных детей: предоставлять умелые руки для домашней службы или для войны. Разумеется, эти дети были весьма ценными. По закону распорядители имели право получать средства для ремесленного обучения воспитанников. Мальчики становились капитанами, переплетчиками или фермерами, в то время как девочки становились горничными и кухарками. Джон Хэнуэй, управляющий и убедительный проповедник заслуг госпиталя, даже провел денежную оценку их стоимости: 176 фунтов стерлингов за ребенка (сравните с десятками тысяч долларов США по современным стандартам). Даже если эти маленькие дети имели шанс на воспитание в атмосфере любви и нежности, распорядители не собирались так легко расставаться со своими ценными активами.

В день, когда госпитальное начальство решало вернуть своих подопечных, которых они, предположительно, так высоко ценили, никто не задумывался о социализации, способах встраивания пятилетнего ребенка в процессы общественной жизни. По всем сведениям, день разлуки с приемной семьей был трагическим событием. Переход под опеку учреждения совершался с полным безразличием к чувствам маленьких детей, которые порой разлучались с любимыми семьями, оставляя позади радость и уют единственного дома, который они когда-либо знали.

Отчеты показывают,