Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей - Джастин Коуэн

разрушению каменного монолита. Любая граница, которую я устанавливала, делала меня сильнее. Я холодно и бездушно подходила к этому, разрывая одну линию связи за другой.

Потом я разобралась с материнскими визитами – вскоре после того, как купила свой первый дом в Атланте. Это был серо-голубой коттедж на Кейп-Код с белой отделкой и ремесленной дверью. Мне сразу же понравился маленький дом с мансардными окнами и извилистой тропинкой в тени большого дуба. Я починила качели, которые старые жильцы повесили на ветке, и выкрасила их густой белой краской, чтобы замаскировать выветренное дерево. Засадила тропинку, огибавшую особенно больной древесный корень, лиловыми и розовыми недотрогами[27]. Это был мой первый «взрослый» дом, но он нуждался в уходе. Когда родители объявили о своем намерении навестить меня, я предложила им остановиться в гостинице. У меня даже не было кровати для них. Через несколько дней по почте пришел чек с запиской от моего отца:

«Купи кровать. Мы остановимся у тебя».

Когда они приехали, мать осмотрела дом, отметив его «эксцентричную старомодность» и некоторые «приятные черты» для тех, кто предпочитает «тесное жилье». Она быстро нарисовала эскиз реконструкции моего дома, включавший перемещение лестницы и снос нескольких внутренних стен, чтобы сделать его более импозантным. Это был наполеоновский план, слишком дорогостоящий для дома площадью около тысячи четырехсот квадратных футов[28]. Мать отмела мои возражения, как и слова о том, что я не могу себе позволить перестройку на свою зарплату.

Через несколько дней после их визита я вернулась с работы и обнаружила, что она переставила мою мебель и основательно порылась в платяном шкафу. На кухонном столе мать аккуратно выложила кучу одежды, которая, по ее мнению, нуждалась в починке, снабдив каждую вещь приколотой на булавке запиской с ее мелким аккуратным почерком: «Погладить», «Подшить воротничок», «Заменить третью пуговицу». На моем зимнем пальто она указала на мелкий надрыв со стороны правого переднего кармана. Почему-то это стало последней каплей.

«Теперь ты роешься у меня в карманах?»

Ссора разворачивалась обычным манером.

«Неблагодарная свинья! Я всего лишь хотела помочь!»

По мере приближения выходных родители предложили мне присмотреть новую мебель и купить что-нибудь в качестве подарка на новоселье. Я нашла старый дубовый гардероб, скромный, но исполненный достоинства. У него было темно-коричневое покрытие со светлыми точками, где краска не смогла полностью впитаться в структуру дерева. Дверцы были украшены приятной ручной резьбой. С одной стороны находилась старомодная замочная скважина для натертого маслом бронзового ключа.

– Слишком захолустный вид, – решила моя мать.

У нее на уме был другой гардероб, «элегантный и утонченный». Этот спор продолжался несколько дней, и отец умолял меня согласиться. Пожалуйста, дело того не стоит! Моя жизнь превратится в ад, если ты не получишь его! Поэтому я уступила. Громадный лакированный гардероб расселся как бегемот в моем маленьком доме, и лишь после смерти матери через пятнадцать лет я отдала его подруге.

Гардероб остался в моем доме, в отличие от матери. Я твердо сказала, что во время следующего визита ей нужно будет найти другое место для ночлега.

Разумеется, наступили последствия. Меня накрыл бесконечный поток комментариев о моей бесчувственности, эгоистичности и невнимании к семье. Мой отец присылал письма, где умолял меня разрешить им остаться со мной во время следующего визита. «Пожалуйста, давай сохраним мир», – просил он.

Я была решительно настроена удерживать свою мать подальше от себя, но слова отца посеяли во мне сомнение. Когда я по секрету сообщала друзьям о своих трудных отношениях с матерью, то каждый раз слышала знакомый рефрен: «Но она такая обаятельная!» Те, кто был не знаком с ней, отвечали примерно так: «Все матери и дочери иногда ссорятся. Но я знаю, что ты все равно любишь ее. В конце концов, она твоя мать!»

У меня почти не нашлось союзников: лишь самые близкие друзья понимали мои затруднения. Это не должно было удивлять меня. Моя мать прекрасно держалась в обществе, очаровывая всех вокруг и умело скрывая то, что находилось внутри. Она всегда была любезной и создавала захватывающее впечатление осведомленности, когда слегка приподнимала подбородок при разговоре. Ее голос всегда звучал негромко, и даже ее смех казался утонченным. Она одевалась просто – трикотажные костюмы или шерстяные блейзеры приглушенных тонов, – подчеркивая свои наряды лишь стильным ожерельем, приобретенным в Neiman Marcus или Gump’s[29].

В доме моих родителей было полно фотографий меня с сестрой, где мы играли, собирали цветы или стояли, прислонившись к дереву. Все эти фотографии так или иначе вводили в заблуждение. Моя мать кропотливо запечатлевала отредактированную версию нашей жизни, нанимая профессиональных фотографов, которые делали снимки нашей счастливой семьи. На Рождество она шила нам платья из тафты в красно-зеленую клетку и создавала причудливые декорации на парадном крыльце. Однажды мать взяла напрокат настоящих живых оленей. Помню, как я была зачарована животными, которых до тех пор видела только в сказках с картинками, но при этом ужасно боялась, что они проткнут меня рогами.

Однажды, еще до нашей рождественской ссоры, я присутствовала на роскошной вечеринке, которую моя мать организовала в честь Валлийского общества или по другому сходному поводу. Гостиную освободили от привычной мебели и заполнили арендованными круглыми столами, накрытыми льняными скатертями, украшенными серебряными табличками с указанием мест для гостей и великолепными цветочными композициями. Я смотрела, как моя мать порхает по комнате, здороваясь с гостями. Отец чинно держался рядом с ней. Меня усадили за стол с несколькими пожилыми супружескими парами, которых я раньше не видела. Когда они узнали, кто я такая, разговор сосредоточился на «очаровании» моей матери и на том, как «повезло» ее дочери.

Я уже слышала все это раньше. Все утверждали, что моя мать была прекрасной женщиной, что мы жили в прекрасном доме, что наша жизнь была прекрасной.

Все, кроме меня.

Поэтому когда я жила в Атланте, где поселилась вскоре после тридцатилетия, и обнаружила в почтовом ящике большой конверт горчичного цвета с адресом, выведенным аккуратным почерком моей матери, то уже представляла, что собиралась сделать.

Внутри находилась пачка бумажных листов, перехваченных толстой резинкой, и адресованная мне записка. Я нетерпеливо просмотрела записку, почему-то догадываясь о содержании приложенных листов. Прошло несколько лет с тех пор, как мать последний раз затрагивала тему своего прошлого. Тогда я жила в Нэшвилле, и она прислала мне письмо, где впервые сообщила, что она была брошенным ребенком. В отличие от того краткого уведомления, теперь я держала в руках сочинение в пятьдесят страниц с полупрозрачной пластиковой обложкой и переплетом на спирали.