Всего один век. Хроника моей жизни - Маргарита Былинкина

Никто тогда и не подумал бы, что этот несколько заносчивый и беспечный парень не посрамит отца, пойдет по его стопам и заделается военным: окончит политакадемию имени Фрунзе и станет начальственным политруком, дойдет до Берлина и будет орденоносным полковником Советской Армии.

Вовка (в будущем Владимир Львович Артемов), младший сын тети Милуши, был младше Жорика на 8 лет. В раннюю костинскую эпоху мы, чтобы хохотунчик малыш за нами не увязывался, откупались от него конфетами, при виде которых он был готов на любой подвиг. Если Вовка оказывался где-нибудь в гостях, он немедля опустошал вазочки, складывая конфеты поленницами около своей чашки и кучами сгребая себе на колени.

Вова так же, как старший брат, заливисто хохотал, но в детстве выглядел более вдумчивым и любознательным. Несмотря на разницу в возрасте, нас с ним впоследствии связала добрая дружба. Он, став взрослым, многое понимал и вольно или невольно кое-что критиковал из того, что нас окружало, хотя полностью разделял политические предпочтения своего отца. Подругому и быть не могло, ибо тетя Милуша в своей семье ни единым словом старалась не упоминать о своем расстрелянном папе и братьях-белогвардейцах или вообще о радостях своей былой, «не нашей» жизни.

Вова, Владимир Львович Артемов, окончив МГИМО, побывав на службе в КГБ, а затем, распрощавшись с дипломатией, стал профессором и мэтром политической журналистики.

Третьим моим дачным соратником был Сева, сын тети Наташи Прусовой-Потоловской. Он жил в седьмом костинском доме и в первые годы моего пребывания в этой деревне выглядел худеньким воспитанным мальчиком на длинных тонких ножках. Тетя Наташа была великой аккуратисткой, и потому ее единственный сын всегда ходил в глаженых рубашечках и черных кожаных тапочках на шнурках.

Сказать по правде, мы с Севой были старыми знакомыми, поскольку моя мама, приехав в 1924 году в Москву, остановилась у тети Наташи. Обе они, выйдя замуж, продолжали поддерживать довольно близкие отношения, тем более что их дети — я и Сева — родились в одном, 25-м году. И вот однажды, году в 27-м, тетя Наташа со своим чадом нанесла нам визит в нашу новую квартиру в Сыромятниках.

В ту пору, по свидетельству очевидцев, мне совсем не хотелось самостоятельно осваивать новый предмет туалета: большой, холодный и круглый. Но Сева, уже познавший неоспоримые удобства этого сосуда, без капли боязни подошел к нему, развернулся и… сел на горшок. Весь мой страх в миг улетучился, и я с удовольствием последовала за ним. Все-таки он старше меня на целых полгода. От этого самого дня и ведется исторический отсчет наших дружеских лет, и Сева считается самым давним из всех моих друзей-приятелей и моим первым наставником, поделившимся со мной жизненным опытом.

В Костине нас с Севой связывали уже более серьезные интересы. Так, например, в дождливые дни мы зачитывались и обменивались приключенческими книгами, а однажды, когда нам было по десять лет, вышили цветными нитками — по шутливому заказу родителей — наволочки для диванных подушек: Сева изобразил клоуна с помпончиками на колпаке, а я — Коломбину в юбочке. И заработали по полкило конфет «Снежок».

По прошествии многих лет Сева, он же — Всеволод Васильевич Прусов, окончил МАДИ, руководил дорожным строительством в Афганистане и отделом в Госплане. Высокий и галантный, любитель и любимец женщин, он, по мнению своих родственников, более чем кто-либо другой похож на своего деда, Александра Платоновича Потоловского. Смех у него такой же взрывной, как и у всех остальных представителей славного рода, и такое же, как у всех, счастливое умение легко относиться к жизни.

* * *

Таким образом, в деревне Костино в середине тридцатых годов собрались отпрыски Березовских и Потоловских в третьем поколении. За семь лет пребывания в этом чудесном месте сменилось много дачных детей, но мы — упомянутая троица плюс Вовик — считались там старожилами и были участниками всех игр и затей.

Костинская жизнь была насыщенной и заполненной до предела. Каждое лето имело свои незыблемые охотничьи сезоны и всякий раз новые увлечения. Сезоны определялись природой, а мода на увлечения устанавливалась неизвестно кем.

Первый летний сезон открывался походами за купавками. Все, взрослые и дети, отправлялись в начале июня в еще пахнущий весенней свежестью лес, где среди влажной зелени тут и там поблескивали желтые огоньки. Возвращались мы с целыми охапками этих маленьких чайных роз, источавших легкий аромат душистого мыла.

Второй «охотничий» сезон — ландышевый. Лесные поляны бывали усеяны гроздьями белых крохотных колокольцев на тонких стебельках, отороченных острыми зелеными листами. От огромных букетов исходил такой сумасшедший аромат, что на ночь приходилось настежь распахивать окна. Но поистине дурманным запахом пьянили фиалки «ночные красавицы», эти подмосковные орхидеи. Они высокими белыми свечками вдруг зажигались в густой траве или прятались за деревьями. Чем труднее было искать эти удивительные цветы, тем больший азарт нас охватывал. Так проходил третий летний сезон.

Позже, в конце июня, очередь доходила до земляники, сладко пахнувшей солнцем и жарой, сплошь заливавшей просеки и лужайки красной капелью. Дальше — к концу июля — мы отправлялись за малиной в густой малинник над обрывом у речки, продираясь сквозь заросли жгучей крапивы.

В начале августа открывался долгожданный сезон «тихой охоты», время сбора грибов. Шли по грибы ранним утром, часов в 6–7, когда невысокое солнце еще серебрило росу под ногами. Вокруг — неправдоподобная, прохладная тишина, в которой как-то особенно громко и отчетливо перекликаются петухи звонкими с хрипотцой голосами. Деревья бросают на дорогу длинные косые тени, и в еще не очнувшийся лес, где не жужжит ни единая муха, входишь с замиранием сердца, как в какую-то тайну. Подобное же чувство во мне всегда воскрешает «Рассвет на Москва-реке» Мусоргского.

Первое августа 1940 года навсегда осталось красной датой в моем календаре. В тот день мы не бродили, как всегда, по лесу, а, подобно обезумевшим скалолазам, сновали вверх-вниз по обрыву вдоль берега Скалбы. На довольно крутом, поросшем елками склоне почти под каждой еловой ветвью торчал ядреный белый грибок или роскошный гриб с кулак величиной. Мы с мамой так и называли — тогда и впредь — подобный экземпляр «скулаком».

В тот ясный августовский день все мы устремлялись в тихом экстазе — именно в тихом, чтобы другой друг-грибник не перешел дорогу, — то к елочке повыше, то скатывались по откосу к елочке пониже, и каждый из нас с радостным стоном выковыривал из мха очередного красавца. Тетя Наташа перед тем, как уложить гриб в корзинку, целовала его, как родного, а потом победно окликала сына и мужа: «Се-е-ева! Ва-а-ася!»

Однажды мы набрели возле того же обрыва на поляну, сплошь усеянную желтыми жирными лисичками. Нельзя было шагу шагнуть, чтобы под ногой не хрустнуло два-три грибка. Всех обуял такой азарт, что, заполнив корзинки, мы стаскивали с себя все, что можно и чего нельзя, и набивали доверху грибами.

Такие вот красоты и богатства находились всего в каких-нибудь сорока километрах от Москвы.