Сергеев и городок - Олег Зайончковский

Но жигану стало «западло» удирать. Он сверкнул черными глазами и ощерился.

— Канай, бычара! — захрипел он нарочито, чтобы голос показался страшней. — Канай отсюда — ты ничего не видел!

Степанов был в тапочках.

— Пы-поди-ка… — поманил он Харжу.

Харжа встал и двинулся к Федору.

— Биться хочешь?! — зарычал он угрожающе. — Сейчас ты у меня на «перо» сядешь…

Жиган умел сам себя довести до бешенства: у него даже пенка на губах показалась.

Он вытащил из кармана выкидной нож, но… нежданно блатная игрушка подвела; лезвие не вышло. Федор ударил, и чернявая башка прыгнула, как мячик, чудом не оторвавшись от Харжиного тела. Степанов разжал кулак и пошевелил пальцами. Харжа валялся у его ног без признаков сознания. Федор взял его за брючный ремень и, вынеся на улицу, бросил в кустах. Вернувшись во двор, он поднял Витюху, отряхнул и рассовал ему по карманам выпавшие деньги.

Отведя Витюху домой, Степанов вернулся к себе, убрал щи в холодильник и достал с шифоньера баян. Всегда, когда он бывал не в духе, Федор музицировал; Маша об этом знала и не мешала ему, а только просила закрываться в спальне. К тому же ее выручала профессиональная глухота: работала она ткачихой.

В этот день Маша тоже урвала курицу. Войдя в прихожую, она обессиленно плюхнулась на стул и сразу сбросила босоножки:

— Ну и жарища! — она помяла руками свои ступни. — Представляешь, у нашей Спириной сегодня был обморок!

Федор отложил баян и мрачно усмехнулся:

— Здесь у двоих ты-тоже… обморок был.

— Что? — не расслышала жена.

— Ничего… Я кы-курицу отхватил.

— И я! — Маша счастливо рассмеялась.

Маша радовалась, что отдыхают ее наболевшие за день подагрические шишечки, что муж дома и что у них теперь целых две курицы. Она умела радоваться по самым незначительным поводам — с такими людьми легко живется, если они не слишком болтливы. За Машей водился этот грешок, к тому же говорила она, как все ткачихи, слишком громко. Но сегодня, увидев Федора с баяном, она оставила на потом все фабричные новости и отправилась пока что на кухню, совещаться с курицей об ужине.

Любовь Степанова к музыке, увы, была безответной. Однажды он прочитал объявление, что городок формирует «сборную» по художественной самодеятельности для выступления на районном смотре. Как ни отговаривал его Сергеев, упрямец в назначенное время явился в клуб на пробы. Там сперва отгремел наш ВИА «Кварц», а потом началось заслушивание солистов. Дошла очередь и до Степанова. Он сыграл какое-то вступление со многими очевидно незваными нотами, потом наклонился к микрофону и мощно проревел:

— И где мне взять ты-такую пе-е-есню?!.

Реакция в клубе была оглушительной, в смысле всеобщего продолжительного хохота. К счастью, наша многотиражка это выступление не комментировала; она обрушилась почему-то на «Кварц», съязвив, что «его игра потрясла стены зала, но не сердца слушателей».

Неудачу они с Сергеевым заливали спиртом. Федор сокрушенно чесал в затылке, сопел и, наконец, нашел объяснение провалу:

— Эх, не ту я пы-песню приготовил…

— Брось, — возразил Сергеев, — ту, не ту — какая разница? Ты одним пальцем три кнопки нажимаешь… Тебе, Федь, с такими ручищами только в барабан стучать.

Федор обиделся:

— Сы-сам ты барабан… А ежели душа просит?

— Ну… ежели душа… — Сергеев отступился. — Ладно, шут с ней, с музыкой. Ты лучше «соври» что-нибудь.

Сергеев знал, как сменить тему: подобно большинству заик, Степанов любил в подходящей компании побалагурить. Просить его рассказать про какой-нибудь «случай» из жизни обычно дважды не приходилось. Так и на этот раз: Федор задумался, постепенно проясняясь лицом. Машинально при этом он открывал банки с Машиными припасами, отковыривая железные крышки одними пальцами (вот где они были хороши!). Наконец он улыбнулся:

— Хошь, расскажу, как я кы-кофе пить научился?

— Валяй.

— Вот ты га-воришь, я плохо на баяне играю. Зато сам ны-научился — я ведь са-моуч-ка, до всего сам дохожу… Погоди, давай сперва вы-вмажем…

Федор влил в себя полстакана «невоженого» спирта и слегка прослезился.

— Так вот, — продолжил он, проморгавшись. — Родом я, ты знаешь, де-ревенский. Пы-подушкино, такая деревня была… Как паспорт получил, в гы-город подался, в училище. Жили в общаге с пацаном одним. Степуху мы получили пы-первую… Он говорит: «Давай пропьем». А я ему: «Па-годи. Водку мы да-и так сто раз пили. Давай лучше кы-кофе купим, как га-родские. Ты его пробовал?» — сы-прашиваю. Он: «Нет». И я ны-нет. Купили пачку, а как его жи-жрать-то? «Давай сварим»; — «Ды-давай». Сварили в ка-стрюле, а вода чи-черная и воняет. Мы эту воду сы-слили и опять вскипятили. Опять черная. Несколько ры-разов пришлось кипятить. Потом лы-ложками тую гущу съели… Гы-гадость! С тех пор кы-кофе не люблю.

Сергеев слушал с удовольствием.

— Ну признайся, что соврал, — улыбнулся он.

— Вот те кы-крест!

— Там же на пачке инструкция написана, как пить.

— Да? — удивился Степанов. — А мне ни к чему: я привык сы-сам до всего…

Врал он или нет, но этих баек про самого себя имелось у Федора в запасе множество, и в каждой он выходил примерным болваном. «А что, — усмехался он, — меня ребята с детства пы-пеньком прозвали». Впрочем, жил «пенек» не хуже других и в реальной жизни впросак попадал редко, если не брал в руки баяна.

Однако русскому человеку ни от чего нельзя зарекаться. Если уж ляжет ему особая карта, то никакой природный ум не помешает ему свалять дурака. Степанову чернявым валетом выпал Харжа, или «черт безрогий», как нарекла его в сердцах Маша.

В тот вечер солнце уже почти закатилось, когда семейство собралось ужинать. Сын, Петька, смыл уличную пыль, причесался и стал похож на человека — чего не сделаешь, чтобы пустили за стол. Федор отложил баян и потянул носом воздух… Есть минуты, когда все высшие звуки и голоса должны умолкнуть, иначе они звучали бы кощунственно. Пусть один лишь призыв куриной плоти торжествующе разносится по квартире. «Мужчины, руки мыть!» — вот где настоящая музыка! В угаре кухонного капища заключается великий союз между женщиной и курицей, и прекрасная птица со славой предает себя в жертву человеку… Все в сборе. Утвержден на столе графин с мандаринными корками на дне — строгий церемониймейстер. Раззолоченные картошины перешептываются на сковороде, широкой, как дворцовая площадь. Вокруг толпится мелюзга: опята, огурчики, капуста с клюквой. И вот звучит фанфарный скрежет отверзаемой духовки: царица ужина приветствует собрание высоко поднятыми ногами. Нет слов описать ее изобильные формы… Кто признал бы в ней сейчас сутулое создание, что когда-то равнодушно торговало собой в гастрономе?

Итак, они сели за стол. Уже роздано было мирное оружие; уже графин, кланяясь, поделился с двумя лафитниками; уже взрезанное куриное чрево испустило благовонный пар… Как вдруг за окном раздался хриплый голос: