Сергеев и городок - Олег Зайончковский

Почему коровы в совхозе «Смычка», даже умирая, не хотели жрать пареную солому — отдельный вопрос. Откуда такая завышенная самооценка, если в Европе, по сообщениям ТАСС, коровы ели переработанные старые газеты и притом умудрялись давать много жирного молока? Вообще коровы доставляли много головной боли советской власти: плохо было у коров и с удоями, и с привесом. А без молока и говядины — известное дело — не то что социализма не построишь, просто ноги протянешь. Проблемой занимались лучшие ученые страны и, скажем прямо, безо всякого успеха. Простая, казалось бы, логика: чем больше у нас поголовье скота, тем больше молока и мяса… ан нет! Поголовье росло, а прилавки в магазинах все пустели… Постепенно аграрии поняли: чту толку в поголовье, если головы эти устроены вместо крутобоких тел на шатких подгибающихся подобиях штативов. Если животное плохо кормить или совсем не кормить, то хрен оно тебе даст молока или говядины. Одно было непонятно: почему вдруг в нашей необъятной стране, где так много «в ней полей», не стало хватать травы для прокорма поголовья? Даже заработавшие по всей стране кормоцехи не спасали положения… И тогда… ученых осенило: да ведь виноваты они сами — подлые коровы: растеряли генофонд, выродились и умеют теперь только переводить народные корма в говно! Обсудили и решили: другой причины быть не может. Тогда все вздохнули с облегчением — стало ясно, что делать: старое, бесполезное поголовье надо пустить под нож, на костную муку для нового, мясного и удойного. Или, что проще, привить нашей выродившейся скотинке утраченные качества путем разумного скрещивания. С кем скрещивать, вопрос не стоял: на скудных европейских лугах паслись те самые коровы, которые добирали к рациону старыми газетами и давали столько молока, что фермерам приходилось сливать его в реки. Мы же в ту пору чуть ли не в реки сливали нефть — обмен напрашивался сам собой: мы им — наше черное золото, они нам — хороших производителей; пусть поработают с нашими буренками — молока-то у нас мало, а газет завались. Однако вопрос встал в другом: кому, в какие хозяйства этих нефтебыков выделять? Но с этой задачей — выделять и распределять — советская власть справляться умела. С учетом каких заслуг и тонких обстоятельств — неизвестно, в наказанье за грехи или наоборот, но, между прочими, и наш совхоз получил разнарядку на быка.

Это известие, насчет импортного производителя, намного опередило его самого — «Смычка» загудела. Однако если для простого народа это был лишь повод к усиленным пересудам, то для начальства все обстояло куда хуже: предстояло решить кучу проблем. Как развесить флаги и транспаранты, как встретить руководство и иностранную делегацию (думали, почему-то, что с быком приедут ихние колхозники по обмену опытом). А как встречать самого быка — где разместить, кого им крыть… Кого крыть валютным быком, был существенный вопрос — его обсуждали на трех совещаниях. Сначала телок рассматривали в паре с доярками, потом поврозь, но как ни рядили, ничего не выходило: телки в большинстве плохо держались на ногах, многие доярки тоже, и все не имели представительского вида. О том же, чтобы доярка смогла как следует произнести приветственную речь, и мечтать не приходилось, И тогда кому-то в голову пришла гениальная идея: телку взять из личного подворья зоотехника Василь Василича, а дояркой пусть выступит его жена, Аида Егоровна (по прозвищу Иуда), работавшая совхозным бухгалтером. Телка звалась Красавой и полностью соответствовала своему имени: рослая, тучная, со звездой во лбу, норовистая, как кобыла. Она едва ли нуждалась в улучшении своей породы, зато очень годилась для представительства. Аида Егоровна была ей под стать — кто-то пошутил, что ее бы надо крыть первой, но потом, подумав, сам себе возразил: для нее, дескать, и так в правлении быков хватает…

Между тем, несмотря на переполох, «Смычка» продолжала жить обычной жизнью. Каждое утро тряский КУНГ подвозил Сергеева с товарищем к воротам кормоцеха. Немного оттаяв в его влажном тепле, завод-чане расталкивали Андрюшек, дрыхнувших на котлах, и отыскивали Алексея Иваныча, чтобы тот нажал пусковую кнопку. После долгих понуканий крестьяне с ворчаньем запускали котлы и дробилку, а сами откупоривали очередную «бомбу» бормотухи и садились играть в карты. Стол, на котором они играли, выпивали и закусывали и на который по временам роняли свои буйны головы, покрыт был слоем вещества, похожего на асфальт. Сергеев, ковыряя ножиком, находил в «асфальте» рыбные кости, бутылочные пробки и разную другую дрянь, спрессованную временем и локтями совхозных тружеников… Постепенно весь коровий бухенвальд оживал: оглушительно треща, проезжали трактора — в сторону неблизкого магазина; сновали женщины с деловитыми лицами и с папочками под мышкой: бригадирши, учетчицы, весовщицы… Вообще все местные жители, за редким исключением, состояли при должности, а на черных работах и там, где нечего было украсть, Сергееву все больше попадались знакомые физиономии горожан — как и он, невольников, присланных сюда тоже по разнарядке, но, в отличие от быка, не на племя. Дневная жизнь сельчан протекала в сплетнях, мелких сварах и обычных заботах: воровстве, пьянстве, заполнении липовых накладных и проставлении условных значков в учетные журналы. Заводские, под присмотром уполномоченного Петухова, давали какие-то нормы, орудуя вилами и лопатами, но они радовались уже тому, что эта их совхозная повинность имеет свой срок А вот кому каторга присуждена была бессрочная, так это тому самому несчастному поголовью — бедным коровкам, с голодухи не имевшим порой сил облизать рожденных ими телят, рожденных непонятно зачем…

Тем временем на встречу с совхозными горемыками ехало совсем другое животное — ухоженное, упитанное, знающее себе цену. Правда, бык не знал, куда его везут, — он думал, что на очередную выставку, потому что на бойню ему, как производителю, не полагалось. Он неспешно жевал качественный комбикорм (никаких газет!), аккуратно испражнялся и вспоминал родную Фламандию. Здешние дороги его раздражали: трейлер подпрыгивал, заставляя пассажира перебирать ногами; бык недовольно крутил головой и мыкал… Звали его Кариф фон Циринаппель, по национальности он был бельгиец.

А «Смычка» готовилась и готовилась, с размахом… Хотя, узнав, что, иностранных делегаций не будет, все вздохнули с облегчением, все равно для собственного употребления развешаны были флаги и кумачовые лозунги; убрали только оркестр да плакат, призывавший к ядерному разоружению… Начальство приехало на трех «Волгах» и, коротая время, выпивало в правлении, в кабинете директора, поглядывая во двор на топтавшийся на морозе местный народец. Главным был Отрощенко, инструктор обкома по сельскому хозяйству; деятели районного звена глядели ему в рот. Директор «Смычки» Пал Палыч Тришкин и допущенный парторг Зюзин нарезали начальству колбаску… Наконец вдалеке показалась машина: мощный иностранный тягач, разметая белую пыль, влек по заснеженной дороге расписную фуру с драгоценным грузом. Бархатно рыча, «Вольво» круто развернулся на площади перед правлением.

— Пошли, — нехотя приказал Отрощенко.

Дожевывая, начальство гурьбой подалось на площадь.

Вся Центральная усадьба, стар и млад, собралась поглазеть на чудо. Подойти к машине боялись: кто знает, что выкинет чужеземная зверюга. Вперед вышли опытные скотники, плечистые братья Бобковы, с толстыми веревками на изготовку… Но тут из кабины тягача спрыгнул шофер в оранжевой курточке; приветственно помахав сельчанам рукой, он дернул какой-то рычажок, и задняя стенка трейлера, откинувшись, мягко опустилась на землю. Шофер взбежал по ней, как по трапу, и через минуту вышел из фуры с производителем, ведя его на поводке, будто болонку. Зрители онемели; даже Отрощенко изумленно поднял брови.