«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

К осени 1943 года относится и поворот в русской эмиграции. Однажды я получил приглашение от Голеевского позавтракать с ним в одном из ресторанов у «Одеона». В отдельном кабинете оказался еще третий участник завтрака — адмирал Вердеревский, бывший морской министр, масон, как Голеевский, как Игорь. Мы толковали на военные и политические темы, и я мог констатировать несомненный советский и русский патриотизм у адмирала и появление того и другого у генерала. От времени до времени беседа переходила на другие темы, и я, с удовольствием, увидел у адмирала признаки очень широкой культуры. Дальнейшим встречам помешали те события, о которых я буду рассказывать.

Помимо Nicolle очень часто приходил Фролов и иногда в течение вечера сидел и разговаривал с нами и Пренаном. Визиты его имели двойной смысл: деловой и любознательный. Эта любознательность иногда сердила нас, а иногда тревожила. В конце концов мы поняли, что за ней просто скрывается почтительность неофита перед высшими посвященными. Иногда, но очень редко, приходили и Fabien, и Rol. Пренан в принципе предпочитал, чтобы у нас на квартире бывало возможно меньше людей.

Члены организации захватывали с собой большое количество продовольственных карточек, использовавшихся для образования баз и кормления нелегальных и их семейств. Вокруг дома мы раскинули большую сеть продовольственных знакомств, стараясь определить те лавки, где лишние купоны свободнее принимаются. Таковой оказалась крупная бакалейная торговля на rue Berthollet, и то Пренан, то я ходили туда за товаром, но с некоторого времени мне казалось, что ее хозяин стал менее любезен.

Как-то в числах 20-х января я дал ему несколько дополнительных купонов на сахар. В лавке стояла большая очередь; он взглянул на купоны и во всеуслышание заявил: «Ваши купоны — фальшивые». Я хорошо знал, что они — настоящие, и притом в таких обстоятельствах отступать не годилось. Я ответил ему очень резко, с предложением обратиться к любой экспертизе. Он замолк, покачал головой, отпустил мне сахар, и я понял, что являться в его лавку больше не годится. Дома я сказал об этом Пренану, который ответил, что ни разу не замечал ничего неприятного, и вызвался в следующий раз пойти туда лично. Эта история чуть дорого не обошлась невинному лавочнику, как будет видно из моего последующего рассказа.

В эти же дни я получил через Игоря приглашение от Маклакова на совещание по политическим вопросам. Совещание должно было состояться утром в субботу 29 января. Оно не состоялось никогда[1109].

Рано утром 28 января, в пятницу, Пренан уходил по своим делам. Он взял маленький чемоданчик, чтобы по дороге, на rue Berthollet, реализовать некоторое количество продовольственных карточек.

Настроение у меня в течение последних дней было тревожное и в этот день — в особенности. Мне и тебе очень не нравились нищие, которые постоянно дежурили у входа в наш сквер. Их было трое, и они явно чередовались: женщина, довольно молодая, с испитым лицом, иногда с детьми, каждый раз разными; мужчина, иногда в пенсне, иногда без, типа мелкого служащего или приказчика; другой мужчина, высокого роста, на костылях, с интеллигентным и умным лицом, с пучком карандашей и конвертов. Этот последний, недавнее приобретение нашего сквера, казался нам особенно подозрительным. Иногда мы встречали первых двух на rue d’Arbalète, у выходов Агрономического института, а там была одна из явок организации.

Когда Пренан уходил, я был настолько встревожен, что открыл окно и проследил его выход. Как будто все было благополучно, но минут через сорок у меня вдруг зазвучала в ушах фраза, которую он часто произносил в шутку: «Pauvre, pauvre bebe»[1110], — и она зазвучала так тоскливо, что я обратился к тебе: «Знаешь, я сегодня особенно боюсь за Пренана». Ты как раз собиралась уходить в Сорбонну и на ходу бросила мне с улыбкой: «Ну, пожалуйста, без предчувствий».

В полдень — звонок. Открываю, это — ты, с крайне расстроенным лицом: «Пренан арестован. У нас в лаборатории, в его кабинете, сейчас происходил обыск; были немцы и представители факультета». Я ответил вопросом: «Откуда ты знаешь, что арестован? Обыск еще не означает ареста». — «Немцы пришли с его ключами: я очень хорошо знаю их. А потом они отправились к нему на квартиру. Что же теперь делать?» — «Уходить. Но предварительно в квартире нужно произвести чистку: мы не можем оставить все это так немцам». — «Может быть, можно собрать все и унести?» Я подумал и ответил: «Невозможно. Мы не знаем, кто и что ждет нас на улице. Перед уходом нужно уничтожить все тут, на месте».

Задача была трудная: в квартире нет печей, каминов, каминной тяги. Мы взяли две кастрюли и стали в них сжигать все более плотные бумаги; менее плотные рвали и спускали в клозет. Так проехали пачки продовольственных карточек и фальшивых документов, географические карты с секретными пометками, планы операций, разведочный материал и пр., и пр., и пр. Пепел собирали на бумагу, чтобы не оставлять следов в квартире. Операция длилась четыре часа. Закончив ее, мы быстро поели. Перед уходом я посоветовал тебе взять ценные вещи: часть взяли, а часть, конечно, забыли. И притом после визита в Сорбонну мы собирались, если все сложится благополучно, вернуться назад и перед окончательным уходом захватить с собой немного белья и прочих необходимых вещей.

Выйдя из дома, мы увидели, что на территории сквера все спокойно, на rue de la Santé — тоже, и даже не было нищих. Поворачивая на бульвар, мы сбросили в отдушину городских стоков наш пакет с пеплом (объемистый) и по rue Saint-Jacques отправились в Сорбонну. Лаборатория представляла из себя встревоженный улей. Мы узнали, что на квартире у Пренана немцы застали André, арестовали его и, не придав значения «мальчишке» и оставив его под охраной одного солдата, занялись обыском. Но André, улучив момент, когда страж перестал интересоваться им, сбил его с ног и бросился вниз по черной лестнице. Страж выстрелил из револьвера, чтобы дать знать ожидавшим внизу товарищам, однако André успел сбежать, бросился во двор, перескочил через заборчик и нашел там выход на другую улицу.

Все с тревогой думали об участи жены Пренана и ее матери, которые находились в Achères. Одна из студенток немедленно отправилась туда, чтобы эвакуировать этих дам. Немцы интересовались вопросом, кто — секретарь Пренана, и секретарь факультета сделал было попытку назвать тебя, но Pacaud вовремя дал ему пинок. Относительно нас мнения разделились: одни советовали не возвращаться домой, другие находили, что, собственно говоря, нет никаких оснований для немцев с этого же дня заинтересоваться нами. Уговорившись встретиться на следующий день, мы пошли домой[1111].

Из Сорбонны вышли часов в шесть вечера. Было темно, сыро и холодно. Мы быстро добрались до входа в сквер, где стояли три автомобиля, однако это сравнительно редкое зрелище не привлекло нашего внимания. Мы вдруг вспомнили, что вечером к нам для очередного свидания должен придти Игорь Кривошеин. Поэтому прежде, чем входить в сквер, мы зашли в лавку Рагге, чтобы по телефону предупредить Игоря об отмене свидания. Получив его квартиру, мы передали жене Игоря, что сегодня и в течение ближайших дней он должен воздержаться от всякой деятельности. Потом мы поболтали с Рагге и направились к себе.