«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Нужно было приобрести многие вещи: бритву, мыло, губку, полотенце, чтобы не находиться в постоянной зависимости от случайных людей, которые нам будут давать ночлег. Газетчик, пока мы выбирали [прессу], разговаривал тихонько с каким-то рабочим:

Газетчик: Как идут дела?

Рабочий: Очень плохо. Хуже нельзя. Он арестован, и вряд ли ему удастся выбраться.

Газетчик: Значит, нужно переменить все квартиры и все пароли.

Мы поняли, что газетчик тоже принадлежал к некоторой сети, но не знали, к какой. Некто, арестованный, мог быть и Пренаном.

Мы пошли дальше. На Bd. Saint-Michel в отделении банка Société Générale на моем текущем счету должно было уже находиться мое содержание. Опять возник вопрос: как быть? Еще в 1941 году немцы отдали приказ, чтобы банки не выдавали советским гражданам с текущих счетов суммы свыше 5000 франков в месяц. И там уже мог быть приказ о моем задержании. Мы, однако, решили попробовать: ты осталась снаружи, чтобы видеть меня, а я пошел к кассе. Все прошло благополучно, и, забегая вперед, могу сказать, что до конца оккупации в банке ничего не было известно о моем нелегальном положении.

Затем мы зашли к моему издателю, Фрейману, и от него позвонили в Сорбонну, чтобы вызвать Bruns. Он сейчас же пришел, принес твое содержание и сообщил, что нового пока ничего нет, но Фролов опять заходил и просил передать: у него есть кое-что для нас. Мы уговорились встретиться с Фроловым через два дня, в среду 2 февраля, в маленькой столовой для мелкого люда на Quai Montebello. Столовка была невзрачна, грязна, но кормили в ней добросовестно, а хозяйка и ее дочь Jeannette были очень симпатичны. Туда мы и пошли после свидания с Bruns. У нас как раз было время позавтракать, прежде чем идти к M. Nez, который проживал поблизости.

Мы рассказали M. Nez все, что можно было ему сказать. Он ответил, что уже знает о случившемся, что M-me Prenant, M-me Soto и Андрюшка находятся в безопасности и будут поддерживать с нами связь, что идти в комиссариат не следует ни в каком случае и через свои связи и знакомства он поищет для нас надежную квартиру. Относительно фальшивых документов он посоветовал нам взять имена настоящих лиц, покопался в своих dossiers и дал брачное свидетельство неких M. et M-me Vannier, которые подходили нам приблизительно по возрасту, но не по социальному положению и происхождению; тем не менее впоследствии мы использовали этот документ. Забегая вперед, могу сказать, что M. Nez действительно искал для нас квартиру, но ничего не нашел.

Затем мы позвонили моему научному другу и сотруднику профессору Régnier и уговорились, что приедем к ним завтракать на следующий день, во вторник. После этого нам не оставалось ничего иного, как вернуться к Fréchet, и после всех совещаний ты согласилась, что в комиссариат идти не следует, подтверждение чего мы имели уже после освобождения Франции.

Художник Фотинский, мой товарищ по заключению в лагере, советский гражданин, подписывался в том же комиссариате, что и мы. Он приходил туда всегда под вечер, чтобы просмотреть, кто подписался, а кто нет. Это позволяло ему судить о том, были ли за неделю какие-нибудь аресты. Список сокращался: при каждом посещении из него бывали вычеркнуты разные имена. Именно в этот понедельник Фотинский не увидел наших подписей и испугался, потому что его положение, как ему казалось, напоминало наше. Он обратился к жабообразной, но симпатичной, секретарше с вопросом, не больны ли мы. Та ответила очень осторожно: «Нет, они не больны, но больше не придут», — и он ушел, напуганный и недоумевающий[1124].

Во вторник 1 февраля мы с тобой поехали к Régnier. Он был профессором микробиологии на фармацевтическом факультете и вместе с тем как крупный специалист по некоторым лекарственным ядам руководил исследовательскими лабораториями в нескольких госпиталях и жил в уютном независимом домике при одном из них в 16-м округе. Régnier и его жена встретили нас чрезвычайно сердечно. Мы рассказали, тщательно избегая всяких конкретных указаний, в чем дело, и они отнеслись к нему очень внимательно, подумали и стали высказывать довольно неожиданные для нас вещи:

«Мы не знаем, какой оборот примут события. Вам, конечно, нужны деньги, и немало. Можем дать вам, без всякого затруднения, сколько хотите, а вы отдадите, когда сможете, когда жизнь станет нормальной. Мы дадим вам и белья. Но давайте подумаем над вашим делом. У немцев, юридически говоря, нет против вас никаких улик, кроме того, что вы давали приют человеку, которого они разыскивали. Ничего другого о вас они не знают, и нам уже известен случай, когда люди, находившиеся в вашем положении, смогли вернуться спокойно к себе. Все зависит от влиятельности лица, которое хлопочет. Случай, о котором мы говорим, произошел с одним из друзей нашего великого физика — Louis de Broglie, которого вы, конечно, знаете. Обратитесь к нему: он — молодой, отзывчивый, и немцы относятся к нему с величайшим уважением. Очень недавно он вернулся из Берлина, где по приглашению немецкого правительства читал лекции. Идите к нему и, может быть, завтра вы уже сможете жить у себя дома и спокойно продолжать вашу научную работу. А ученых немцы чтут: мне приходится встречаться с ними в одном из госпиталей, где я работаю».

Я знал Louis de Broglie: он представлял в Académie des Sciences две мои работы — как раз те, которые были выполнены по наблюдениям и опытам Régnier. Ты оживилась. Еще бы: эти первые дни скитаний были очень тяжелы даже для меня, и мне тоже на минуту захотелось поверить, что все это возможно. Тем не менее я стал приводить соображения против предложения Régnier: их было много и все были основательны, но он и его жена добродушно приводили контраргументы. Наконец, Régnier сказал: «Ладно, подумайте немного, а я сейчас вызову, посоветоваться, одну из ваших соотечественниц. Она не вашего лагеря: это — баронесса Х., но очень хорошая женщина, и притом всем обязана мне. Умирала с голоду, я дал ей постоянную работу, и она сделает с радостью все, что может».

Мне совсем не понравилось это предложение, и я спросил его, в курсе ли он взаимоотношений, установившихся в русской среде Парижа. Régnier ответил, что судит не по среде, а по человеку, и мы ничем не рискуем, так как он не назовет имен, и дама не увидит нас. Он вышел телефонизировать, и через четверть часа к нему пришла эта дама. После короткого разговора с Régnier она вдруг вошла в столовую и обратилась к нам: «Вы, конечно, — те русские, о которых со мной говорил профессор. Одевайтесь, я готова идти с вами к Жеребкову».

Жеребков был уполномоченным гестапо по русским делам во Франции. Я не подал виду и весьма вежливо ответил: «С большим удовольствием, только — не сию минуту. У нас есть еще экстренные дела; давайте уговоримся о свидании на завтра». Уговорились, она ушла, и я откровенно высказал Régnier свое мнение об этой даме и Жеребкове. Régnier смутился: «В самом деле, по ее реакции во время разговора я заметил: что-то не так. И притом она пошла в столовую, не спросив меня. Действительно, поступил легкомысленно, но ведь я не знаю русских взаимоотношений. Но вы уж положитесь на меня относительно de Broglie. Поезжайте сейчас же к нему и возвращайтесь сюда». Мы сейчас же позвонили de Broglie, получили вежливое согласие на разговор и поехали к нему. Тот принял нас очень любезно, выслушал тщательно продуманную и дипломатически представленную версию и сказал, что помочь ничем и ни в чем не может: он — просто ученый и не вмешивается в политику. Ответ был вежливый, но категорический. Мы расстались с ним и поехали обратно.