Среди пуль - Александр Проханов

Кабинет Хасбулатова размещался теперь на втором этаже. Прежний, роскошный, где однажды побывал Белосельцев, с сияющей просторной приемной, в которой мягко звонили телефоны, ожидали важные посетители, двигались вкрадчивые помощники, – прежний кабинет был сожжен снарядом. Взрыв превратил в труху и пепел драгоценную мебель, шелковую обивку стен, малахит и яшму камина, экзотические растения в вазах, круглый инкрустированный столик, за которым сидел Белосельцев и орудовал серебряной лопаточкой, набивая смуглую трубку душистым табаком, Хасбулатов. Теперь там зияла обугленная яма. В пролом стены влетала ядовитая гарь, сыпались искры, рикошетили пули снайперов.

Белосельцев разыскал новый кабинет Хасбулатова. Доложил охране о цели посещения. Оставил у дверей автомат и вошел в кабинет.

Он увидел Хасбулатова, белое мучнистое пятно на стене, похожее на потек. Маленький, щуплый, одетый в скомканный плащ грязно-белого цвета, Хасбулатов сидел на стуле, прижавшись к простенку между двух окон с опущенными шторами. Одно окно было наполовину разбито. Ветер высасывал из кабинета шелковую штору, утягивал ее пузырем наружу, где было солнечно, холодно, звенели и пересекались очереди, гулко ухали пушки.

Хасбулатов был болезненно-серый, усохший, с черными страдальческими глазами, хрупкими руками, сложенными на коленях. Он повернулся к Белосельцеву, смотрел на него немигающими, черными, блестящими глазами. Узнал его. Губы его беззвучно зашевелились, словно он нащупывал ими исчезнувшее позабытое слово. Отыскал среди бесформенной груды потерявших значение слов. Спросил:

– Уже штурмуют?..

В этом вопросе была обреченность, готовность к любому исходу, самому безнадежному и гнетущему. Сломленность человека, отдавшегося на волю и произвол этого солнечного громогласного дня. Казалось, снаружи в кабинет тянется сильная грубая рука, утаскивает шелковую занавеску, дотягивается до Хасбулатова. Сейчас она схватит его крепко за ворот замусоленного плаща и выдернет сквозь окно прямо на улицу, где бодро стрекочут пулеметы, перебегают молодые потные солдаты, проносится зеленый транспортер.

– Конец? – сказал Хасбулатов.

– Штурма нет. Одиночную атаку ОМОНа отбили. Идет огневая подготовка. Стреляют танки и снайперы. Мы держимся! – Белосельцеву был неприятен вид сломленного, неопрятно одетого человека, еще недавно властного, повелевающего. Неприятна своя собственная, почти бравурная интонация, призванная приободрить подавленного человека. Но он не изменил этой бодрой интонации и повторил: – Все посты держатся!

– Я проходил по коридорам!.. Столько раненых!.. Женщины, старики!.. Безоружные!.. Это ужасно!.. – Хасбулатов прижался к стене, словно хотел закрепиться на ней, прилипнуть к ее шершавой поверхности. А его высасывало, вытягивало вслед за шелковой белой занавеской, как из самолета, потерявшего герметизацию.

– Мы не рассчитали всего!.. Не могли предположить, что имеем дело с преступниками и кровавыми палачами!.. Мы рассчитывали на торжество Конституции, на государственную этику, на совесть офицеров и генералов!.. Наконец, мы рассчитывали на международное право, на демократический мир!.. Все это было ложью!.. Все это фетиши, которые исчезли при первых выстрелах!.. Мы страшно ошиблись!..

Хасбулатов с его черными блестящими глазами затравленного зверька, с фиолетовыми подглазьями и трагическим голосом был неприятен Белосельцеву. Лидеры и вожди, которых он жадно искал, кому хотел вручить свои умения и силы, саму свою жизнь, не оправдали его ожиданий. Они не выдержали страшного давления жизни, исчезли и спрятались, вышли из боя. Люди, внимавшие их речам и пророчествам, спешившие встать под их знамена, явившиеся сюда, под выстрелы танков, оказались покинутыми. Не услышали от вождей вдохновляющих слов, разумных команд, они лежали убитыми вокруг обреченного Дома, стонали ранеными на липком брезенте носилок, забились испуганно под лестницы. Малые горстки защитников с казавшимися игрушечными автоматами разрозненно залегли на этажах и в подъездах. Без единого управления и плана они вели оборону, отвечая одиночными выстрелами на удары танковых пушек.

Словно угадав эти мысли, прочитав их на лице Белосельцева, Хасбулатов сказал:

– Мы виноваты!.. Страшно перед людьми виноваты!.. Привели их под пули!.. Обещали свободу, а дали смерть!.. Мы сами заслуживаем смерти!.. Мы должны достойно умереть!

Не для этого явился сюда Белосельцев. Не за тем, чтобы слушать раскаяния. Он явился сюда за оружием. Где-то рядом, под замком и охраной, был арсенал. Полтысячи автоматных стволов, способных превратить безоружный испуганный люд в бесстрашных солдат. Сотня гранатометов, способных превратить безнаказанно стреляющие танки и транспортеры в костры, в раскаленные докрасна коробки с кучками обгорелых костей.

Белосельцев протянул Хасбулатову записку Красного Генерала.

– Я пришел за оружием! Мы готовим контратаку! Откройте мне арсенал!

Хасбулатов несколько раз прочитал записку болезненными глазами, шевеля коричневыми губами. Сказал:

– Арсенала нет… Его увезли еще летом… Мне предложили очистить Дом Советов от оружия во избежание захвата его террористами… Показали секретные разведданные о возможном захвате… И я согласился… Оружие вывезли на грузовиках еще летом…

– Неправда! – крикнул Белосельцев. – Оружие есть! Полтысячи автоматов и гранатометы! Мы раздадим оружие, и через час народ возьмет Кремль! Если вы не отдадите оружие, мы его возьмем силой!

– Ступайте и посмотрите… Оружия нет… Я отдал его еще летом… – вяло и тускло сказал Хасбулатов. Подошел к дверям и кликнул охранника: – Ступай в подвал, проводи человека… Покажи арсенал…

Белосельцев пошел вслед за охранником, чье красивое, диковатое, с черными, опущенными вниз усами лицо выражало тайную страсть. Готовность в последний раз перед смертью с визгом и гиком, обнажив белоснежные зубы, отбиваться, стрелять и резать до последнего взмаха и пули.

Они зашли в какое-то сумрачное помещение, прихватив дежурного в милицейской форме. Светя фонариками, двигались по холодным, сырым переходам. Лязгали ключами в дверных замках. Остановились перед железной, с черной маркировкой дверью. Круг от фонаря осветил сложный, с несколькими скважинами замок, связку ключей в кулаке милиционера. Тот долго возился, хрустел и звякал металлом. Потянул дверь на себя. Из черной щели пахнуло сквозняком, знакомым запахом ружейной смазки. У Белосельцева сладко забилось сердце. Он шагнул в комнату вслед за млечным пучком света. Бетонированная, с шершавыми стенами комната была уставлена стеллажами и полками. И эти полки и стеллажи были пусты. Несколько сломанных ящиков с мятой промасленной бумагой валялись на полу. Тут же лежал вскрытый, как консервная банка, «цинк». Одинокий, гладкий, как желудь, с зеленой гильзой, красной ядреной пулей блестел автоматный патрон.

Белосельцев стоял среди опустошенного арсенала, сам пустой и погасший, с медным, внезапно появившимся вкусом во рту.

Он шагал по коридорам и переходам Дома Советов. Редкие, растерянные, торопливые люди попадались ему навстречу. В одном из кабинетов дверь была распахнута, и какой-то человек жег бумаги прямо на полу, кидая листы в костер. В другом месте, в полутемной мраморной нише, кто-то мочился, даже не повернувшись на звук шагов. В одном из переходов выскочил на него очумелый человек с флагом, ошалело взглянул на Белосельцева: