Отчий дом - Евгений Чириков

— Скажите, вы — не из братьев Кудышевых? Тех, которые… Один по Чигиринскому процессу, другие два по делу 1 марта 1887 года…

— Я — Павел Николаевич. Старший из братьев!

— Ба! Вот никогда не узнал бы!

Незнакомец назвал свою фамилию и смутил Павла Николаевича. Он не знал, поцеловаться или нет с другом юности и как его называть — «ты» или «вы»…

— Вы в партии? Здесь?

— Да. А вы?

— А я просто из любознательности, — говорит бывший друг Павла Николаевича.

И вдруг Павлу Николаевичу делается стыдно: точно он изменил своему другу. Начинает оправдываться:

— Я по своим взглядам много левее, но что поделаешь? Без конституции даже и в республику не перескочишь, а не то, что в социализм!..

Обоим неловко, и оба пользуются случаем, чтобы улизнуть друг от друга.

Так вот в особняке князей Долгоруких происходило заседание.

Была полночь. Высокий колонный зал освещался стеариновыми свечами и тонул во мраке. Только кончили формулировку устава партии, как в момент общего усталого затишья кто-то истерическим голосом закричал:

— Сло́ва!

Председатель сердито зазвонил, чтобы остановить нарушителя порядка, но тот вскочил на стул, замахал руками и, заглушая звонок и ворчание публики, еще громче прокричал, задыхаясь от волнения:

— Я из редакции «Русских ведомостей»! Сейчас нами получена телеграмма из Петербурга! Вышел Высочайший манифест! Все свободы: совести, печати, собраний, полная неприкосновенность личности, земельная и рабочая реформа… Словом — поздравляю вас, господа, с конституцией!

Собрание несколько мгновений пребывало как бы в столбняке. Потом раздались торжествующие клики, мужские и женские, рукоплескания. Словом, потрясающий момент победной радости!

Принесли из редакции текст манифеста. Наступила гробовая тишина, и председатель начал чтение манифеста. Да, все верно: «Незыблемые основы всех свобод» и прочее.

Теперь уже не было никаких сомнений, и сам председатель поздравил присутствующих с конституцией. Загремело оглушительное «ура». Многие напоминали от радости буйнопомешанных.

Бывший друг юности подскочил к Кудышеву, и они обнялись и крепко расцеловались.

— Идем, брат, идем! Душно что-то стало…

Они вышли на улицу и заговорили на «ты».

Была поздняя осень. Ночь была тихая и ясная.

Слегка морозило, и тонкий ледок на лужах потрескивал под ногами на панели. Небо было все в звездах, и чудилось, что это не осенняя, а весенняя ночь под Светлый Христов праздник. Тревожная суматоха пряталась в домах. В окнах загорались огни. На улицах начали появляться торопливые пешеходы и застучали колесами пролетки и коваными ногами рысаки. Показались люди стаями.

— Куда мы?

— А помнишь нашего друга Клеменца[620]? Он сейчас в Москве. К нему!

Подходили к памятнику Пушкину. Здесь сбилась толпа. Взлохмаченный оратор прилепился к Пушкину и кричал, махая своей шляпой:

— Мы не продадим товарищей за эту конституцию! Только в борьбе обретем мы право свое! Да здравствует вооруженное восстание!

— На какой черт теперь восстание? — произнес Павел Николаевич.

— А это, видишь ли, директива из Швейцарии от Ленина, — пояснил спутник.

Пришли и разбудили старика Клеменца. Поздравили — не верит!

Но с улицы доносился шум потянувшихся демонстраций: одни пели «Мы жертвою пали в борьбе роковой»[621] и шли с красными флагами. Другие шли с портретом государя и пели «Боже, царя храни!».

Поверил, наконец, и старый революционер Клеменц. Достал где-то вина, и они упивались и радостью, и вином.

А потом старик Клеменц заплакал:

— Эх, кабы воскресли все повешенные, все расстрелянные, сгноенные в каторгах, в тюрьмах, в ссылках!.. — шептал он сквозь всхлипывания и потом декламировал революционного поэта Якубовича[622]:

Что ж? Павел Николаевич имеет право слиться теперь и в радости и в печали с «друзьями слева»: ведь и он приложил свою руку к этой победе, непрестанно воюя с правительством! Вспомнил брата Дмитрия и прослезился.

Так Россия завоевала себе парламентарную конституцию…

Говорят, что новый манифест сочинил Витте, без которого царь никак не мог обойтись, когда требовался умный государственный человек… которого, к ужасу придворных сфер и всей «опоры трона», царь возвел в графское достоинство…

Какой, в самом деле, ужас: бывший «красный жидовский министр» превращен в графа, который вынуждает царя дать собственноручную подпись под смертным приговором самодержавию!

Что царская подпись под манифестом вырвана в подходящую минуту у растерявшегося царя, думала не одна придворная знать. Так утверждала и сама императрица[624]…