Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

«добро» — летел, не давали — преспокойно ждал, потому что лезть в бутылку и гробить себя ради того, чтобы кто-то с уважением сказал: «Лихой был малый», казалось ему величайшей из возможных глупостей. Куда приятнее, посмеивался он, летать по правилам и жить середнячком, чем доказывать, что ты ас, и в расцвете сил обрести посмертную славу. В аэропортах привыкли к тому, что Блинков «не нарушает», знали, что он готов хоть две недели сиднем сидеть и ждать погоды, и для рейсов «не но правилам» втихомолку подыскивали других.

Теперь все правила для Блинкова будто перестали существовать: и летал он в три раза больше нормы, и не куда-нибудь, а в заведомо запретную зону обледенения, и льда набирал намного больше, чем допускали инструкции, и высоту не соблюдал, и полноценного отдыха экипажу не давал… Что ж, решили на Среднем, наконец-то Миша Блинков вспомнил, что есть на свете такая штука — Полярный закон…

Никто, даже экипаж, подобранный им по своему образу и подобию, из осторожных, не догадывался, что на самом деле все было значительно сложнее.

* * *

Квадрат поисков находился в пятнадцати минутах лета от Среднего.

Ночью Блинков лишь несколько раз рискнул пробить облака: они опустились слишком низко, и можно было запросто «поцеловаться» с какой-нибудь горушкой на любом из рассыпанных здесь островов. Но и тогда, когда он выходил из облачности на высоте пятьдесят — семьдесят пять метров, от осветительных ракет пользы было мало — сбрасывали их с парашютом из хвостового отсека, и пока Блинков разворачивался на 180 градусов, они успевали рассыпаться и погаснуть. К тому же самолет слишком интенсивно обледеневал, и приходилось каждые полчаса квадрат покидать, чтобы сбросить лед. Так что в ночные полеты увидеть не удалось практически ничего, и никто Блинкова в том не упрекал: стихия есть стихия, против нее не попрешь.

Теперь же обстановка складывалась благоприятнее: во-первых, все-таки не ночь, а сумерки, и, во-вторых, облачность поднялась повыше, метров на двести пятьдесят. Ракеты, сброшенные с этой высоты, горели минуты две, и Блинков успевал не только развернуться, но и тщательно всмотреться в хорошо освещенную поверхность. Да и без ракет в сумерках очертания островов, припай у их берегов, скалы виделись более контрастно, а поземка, которая ночью казалась сплошной, на самом деле была с большими просветами, и отдельные поверхности дрейфующих льдов и островов лежали как на ладони.

Беда была в том, что над тремя наиболее перспективными объектами поисков — островами Медвежьим, Треугольным и Колючим — облачность висела слишком низко. Если над другими частями квадрата Блинков ходил поисковыми галсами, то здесь приходилось резко снижаться, а что увидишь на скорости с такой малой высоты? Не говоря уже о том, что Колючий, к примеру, ощетинился двумя высокими скалами, и Блинков, кружась над этим островом, больше думал о том, чтоб на них не напороться. А стоило чуточку набрать высоту, как самолет чиркал о нижнюю кромку и чрезвычайно быстро набирал лед. Снова приходилось покидать квадрат, потом снова возвращаться — сизифов труд…

А сумерки кончались, становилось все темнее, и для экономии времени Блинков теперь уходил из квадрата лишь тогда, когда набирал лед до отказа. От опасной игры люди устали, постоянный риск издергал нервы, а Блинков по командной УКВ каждые десять минут докладывал Зубавину, что и как, и из этих разговоров экипажу было ясно, что летать командир собирается долго, пока хватит горючего. И хотя все понимали, что речь идет о спасении товарищей и иначе командир поступить не может, запас прочности в людях понемногу испарялся, реакция притупилась, и то один, то другой намекал, что, быть может, пора возвращаться. … Сумерки сменились ночью, видимость упала почти до нуля, а Блинков будто и не слышал намеков, подавал отрывистые команды насчет очередной ракеты и смотрел только вниз и на приборную доску. Всегда веселый и разговорчивый, он не откликался на пустяковые вопросы и угрюмо молчал, расшевелить его удалось лишь однажды, когда бортмеханик подсунул ему кофе и бутерброд. Теряясь в догадках, что творится с командиром, штурман Васильев для зондажа завел разговор о Ксане и обронил не без ехидства, что вряд ли она будет дожидаться поклонника, променявшего ее роскошную личность на квадрат поисков; ответ Блинкова всех поразил: «Плевать… Глаза у нее коровьи, у твоей Ксаны».

А ведь суток не прошло, как дни до отпуска считал, бомбил Ксану радиограммами и таял от ответных! С командиром, решил экипаж, явно что-то стряслось. Что именно, никто понять не мог, во сошлись на том, что его будто подменили.

А что произошло, знал только сам Михаил Блинков.

* * *

Многие считали его баловнем судьбы.

Одни завидовали тому, что уже в двадцать восемь лет он стал командиром корабля, другие — его счастливой внешности, женатые — свободе, неженатые — неизменному успеху у женщин, который словно приходил сам собой, без всяких со стороны Блинкова усилий. Начальство относится благосклонно, денег — куры не клюют, ни перед кем отчитываться не надо, захочет — поедет в отпуск, куда глаза глядят, в любом городе имеется дом, где он желанный гость. Не жизнь, а праздник! И сам красиво живет, и другим от него хорошо: женщины им довольны и не в обиде — ласков, щедр и честно предупреждал, что его принцип — «пятьдесят на пятьдесят», то есть удовольствие поровну и никаких дальнейших планов; с товарищами весел, ни перед кем голову не гнет, никого не подсиживает и себе на мозоли наступать не позволяет: «Нас не трогай, мы не тронем».

О его похождениях рассказывали всякие чудеса. Где небылицы, где правда — никто доподлинно не знал, а Блинков не подтверждал и не опровергал, разжигая любопытство и давая пищу новым слухам. Кто-то якобы видел у него в чемоданчике фотографию известной артистки с надписью; другой клялся и божился, что Мишка совершил круиз по Черному морю в компании двух писаных красавиц; на глазах у третьего Блинков сажал в свой «Жигуль» чемпионку по фигурному катанию…

Сам Блинков с таинственным видом отмалчивался и признавал за собой только для всех очевидные подвиги. По-настоящему же он гордился не столько тем, что ему приписывали, сколько тем, что из всех своих приключений он благополучно выходил свободным, ничем не связанным: одна лишь мысль о том, что кто-то может заполучить на него права, повергала его в содрогание.

Так и жил он, Мишка — перекати-поле, как его прозвали, от одной любви до другой, пока не получил два грозных предупреждения.

Первое явилось к нему