Борис Годунов - Юрий Иванович Федоров

А оно и впрямь в Кремле запустело. И не то что перед Грановитой палатой, царским дворцом, на Соборной, где царю и ближним его пристало бывать, но и на Ивановской площади, всегда тесной от приказных, безлюдье и ветер, морщащий нахлюпанные дождём лужи. Пробежит поспешно человечишка из крапивного семени, прикрываясь рогожкой, и опять ветер, ветер да рябые лужи. Оловянно блестела вода, и холодно и сумно становилось на душе. А ещё неуютнее было в кривых кремлёвских улицах и переулках опальных дворов. Ветер гудел среди углов, не согретых людским теплом. Гулял по крышам, путаясь среди ветшающих бочек и полубочек теремков, посаженных над входами, переходами и прирубами. Стучал оконцами, которые забыла закрыть хозяйская рука. Барабанил в забитые двери. Печален покинутый дом. Людьми он строен и для людей, ан вот их-то не стало, и угрюмость, тревога написаны на стенах покинутого дома, тоскующего по своим хозяевам. А мест порожних и опальных в Кремле становилось всё больше. И холодны, пустотой пугающи были глаза стрельцов, торчащих одиноко у Красного царёва крыльца, на Никольском крестце, да и тут и там на Никольской улице, на Троицкой, на Спасской. И видно было: знобко им под холодным ветром, ёжились стрельцы, но велено — так стой!

Царь Борис из палат царских не выходил. Царица Мария говорили патриарху Иову с беспокойством о здоровье царском. Плакала. Иов слушал её молча, кивал головой. Да было не понять — не то от слабости голова патриаршая трясётся, не то сочувствует он царице и ободряет её. Но царица и сама видела, что стар патриарх, и всё же просила укрепить царя и наставить.

Иов поднял глаза на царицу, смотрел долго. На лице патриарха лежали тени. Губы были бледны. В глазах его царица прочла: «В чём укрепить, в чём наставить?» Царица заплакала ещё горше.

Патриарх у царя побывал. Вступил в палату и остановился. Борис подошёл под благословение.

Лицо царя, хотя и нездоровое — под глазами обозначалась синева, — было твёрдо. Сжатые плотно губы говорили: этот человек уже решил для себя всё.

Да оно так и было.

Царь Борис больше не спрашивал, почему не удалось ничего из задуманного и кто виноват в том. Не жалел жарких своих прошлых мечтаний и не обвинял никого в неудачах. Он уже нашёл ответ и сказал с определённостью: «Не удалось!» И всё. И теперь ни к чему было возвращаться в прошлое, ворошить в памяти сказанные когда-то слова, вновь шагать по пройденным дорогам, распутывать узлы старых споров, недомолвок, лукавых высказываний, различать шёпоты, слышанные за спиной. Всё это ушло для него вдаль, и сказанные в прошлом слова, пройденные дороги, споры, недомолвки, лукавства были уже даже не его, а чьей-то другой жизни словами, дорогами, спорами и лукавствами. Как сгоревшие поленья в костре, всё подёрнулось серым пеплом, скрывшим яркость и жар углей.

Царь неожиданно подступил вплотную к патриарху, и на странно изменившемся его лице появилось живое. Глаза заблестели от волнения.

— Великий отче… — начал он неуверенно и набравшим силу голосом закончил: — Ответь мне, сподоблюсь ли вечного блаженства на том свете?

У Иова изумлённо взлетели веки. Он хотел что-то сказать, но слабые губы только прошамкали невнятное.

— Великий отче! — воззвал Борис с надеждой.

Иов опустил голову и опять забормотал что-то невнятное. Царь Борис отступил на шаг, и лицо его болезненно задрожало.

Иов так ничего и не ответил Борису.

Заданный вопрос, однако, волновал царя, и он спросил о том же пастора Губера, с которым последнее время встречался почти каждый день.

За пастором на Кукуй из Кремля посылалась добрая карета, и москвичи, когда она выезжала из Никольских ворот на Пожар, уже знали, куда и зачем карета сия катит.

— Глянь, — толкал в бок какой-нибудь дядя соседа, — опять за немчином от царя направились.

Люди таращились вслед карете, и нехорошее было во взглядах.

— Знать, своих ему мало… Немчина подавай…

— Н-да-а-а…

С пастором Губером приезжал доктор Крамер, и они подолгу говорили с царём. Бориса интересовало разное, но больше он просил рассказывать о том, как живут в иных странах, и слушал внимательно.

На беседы эти приглашал Борис царевича Фёдора и бывал недоволен, ежели царевича отвлекали дела. Борис говорил так: «Один сын — всё равно что ни одного сына» — и постоянно хотел видеть его подле себя.

Сидя напротив пастора и любезно улыбающегося доктора Крамера, царь Борис слушал рассказы с прояснившимся лицом, но порой черты царского лица тяжелели, хмурились, царь опускал глаза и, подолгу не поднимая взгляда, упорно, настойчиво смотрел на свои руки. В одну из таких минут пастор Губер вспомнил первую встречу с царём Борисом. Тогда свезённых в Москву из российских городов немцев и литвин нежданно-негаданно пригласили в Кремль и царь дал им обед в Грановитой палате. Многое изумило во время необычайного этого обеда пастора Губера, но более другого запомнилось, как царь Борис, воодушевлённо говоря, что он университет в Москве хочет видеть и алчущих знаний юношей, вот так же опустил глаза и долго рассматривал руки. В ту минуту, потрясённый желанием царствующей особы просветить свой народ, пастор Губер подумал, что царь Борис задался вопросом: «А хватит ли у меня сил на сие великое дело?» И тогда же, увидев вновь обращённое к гостям лицо столь удивившего его царя, подумал: «Да, он решил, что сил достанет». Глаза Бориса сияли. Ныне же случилось иное. Когда царь Борис наконец поднял взгляд на пастора, гость прочёл в нём такую грусть и муку, что его пронзило острой болью жалости к этому необыкновенному человеку.

В одну из встреч царь Борис и спросил пастора Губера:

— Сподоблюсь ли вечного блаженства на том свете?

Пастор Губер задохнулся от неожиданности, но он был книжником, читателем историй народов и подумал: «Какую же драму несёт в себе этот человек, ежели обращается с таким вопросом?»

Царь Борис, однако, только мгновение ждал ответа и отвернулся.

На следующий день царь всё же вновь послал карету за пастором.

Когда она выезжала из Никольских ворот, уже не дядька из рядов, но один из стрельцов, стоящих в карауле, сказал:

— Опять за немчином поехали!.. Ну и ну… Негоже так-то православному царю…

— Молчи, — сказал другой, — ежели на дыбу не хочешь.

Стрелец замолчал, как запнулся.

А на дыбу-то попадали многие. Ярыги так и шустрили по улицам. Здесь уж Семён Никитич своего не спускал, хотя царь редко призывал его в свои палаты. Царёв дядька часами торчал у царёвых дверей. А дел у него было много, и дела все путаные,