Смерть на брудершафт - Борис Акунин

— Стреляй, мой маленький зуав, — обреченно сказал Зепп. — Стрекочи, сорока. Что на хвосте принесла?

Совсем уж в траурную гримасу клоунская рожа складываться не умела. Агент скривил губастый рот, но вместо трагической мины вышла глумливая ухмылка — будто Балагур злорадствовал.

— В лазарет Могилевской гарнизонной тюрьмы привезли тяжело раненного. Охраняет дворцовая полиция. Сам полковник Назимов к нему недавно наведывался. В камере посменно дежурят стенографисты. Закаркал, видать, наш Ворон…

«Стало быть, все-таки худший вариант», — подумал Теофельс. А вслух сказал:

— Вряд ли. Если бы давал показания, зачем стенографистам дежурить? Скорее, он без сознания и бредит.

Тимо заметил:

— Предит тоже плёхо.

— Чего хорошего. — Зепп тяжко вздохнул, щурясь на лампу. — Моя жизнь — сплошные проблемы. Всё против шерстки…

Он, впрочем, уже успокоился. Хуже всего неизвестность, а когда ситуация разъяснилась и проблема сформулирована, это, считай, уже половина дела. Не бывает ситуаций, которые не имеют решения.

Озарение не заставило себя долго ждать, воссияло Теофельсу прямо из лампы.

— Все билеты проданы. Наш спектакль на открытом воздухе состоится при любой погоде.

Апартамент его императорского величества в литерном поезде «А» тонул в мягком, будто благоговейном полумраке. Под зеленым абажуром горело одно-единственное бра, алел огонек папиросы, под потолком сизоватым фимиамом клубился папиросный дым.

Купе было двухкомнатным. Сначала салон-прихожая, оттуда бездверный проход в кабинет-спальню. Из этого закутка общей площадью четыре квадратных сажени Николай Александрович управлял гигантской империй и многомиллионной армией.

Однако дневные заботы остались позади. Государь отдыхал. В старой, любимой гимнастерке с расстегнутым воротом, в войлочных туфлях, самодержец всероссийский наслаждался покоем. Потягивал коньяк, пускал идеально правильные колечки дыма — этим искусством он владел в совершенстве.

На столе поблескивало белыми костяшками домино, но партия приостановилась, потому что один из партнеров его величества, генерал Дубовский, разомлев от коньяку, задремал. Император подмигнул третьему участнику игры, свитскому генералу, и приложил палец к губам. Сонное сопение Аполлоши Дубовского делало тихий вечер еще приятней.

Царю нравилось жить в поезде. Коронованным особам обычно приходится существовать в огромных парадных залах с уходящими ввысь потолками, поэтому многие монархи в приватной жизни предпочитают маленькие помещения. Только там можно почувствовать себя не живой иконой, а просто человеком, и расслабиться. Теснота и низкий потолок ассоциировались у государя с уютом и защищенностью. Он и во дворце любил проводить часы досуга в крошечном чулане фотолаборатории.

А поезд прекрасен еще и тем, что, оставаясь у себя дома, можно перемещаться в пространстве. Всякая поездка по стране для монарха — утомительный, сложный ритуал, сопряженный с массой неудобств. Здесь же остаешься на месте, и внешний мир сам подкатывается к твоему окну. Правда, рядом нет семьи. Но эта утрата до некоторой степени компенсируется присутствием привычных, милых лиц, с которыми можно чувствовать себя, как дома.

Глуповатый, полупьяненький Аполлоша действовал на царя успокоительно, будто домашний кот. И пускай штабные ворчат, что от старого дурня нет никакого прока, только место в поезде занимает. Разве мал прок, если Верховный Главнокомандующий в присутствии генерала Дубовского отдыхает?

— Аполлоша, ты ходить будешь? — спросил император, зевнув.

Ответом был всхрап.

— Аполлинарий Самсонович…

Третий участник партии хотел тронуть соню за плечо, однако государь не позволил.

— Не нужно, граф. Пускай спит. — И кивнул на почти пустую бутылку. — Вон как потрудился, летописец.

В дверь легонько, почтительнейше постучали. Из сумрака выросла молодцеватая фигура дежурного флигель-адъютанта.

— Ваше величество, к вам полковник Назимов. Говорит, срочно.

— Пусть войдет.

И сразу же, будто выскочив из-за спины адъютанта, появился начальник дворцовой полиции.

— Ваше величество, сообщение чрезвычайной важности! И особой секретности.

Обреченно вздохнув, император непроизвольным движением застегнул ворот. Свитский генерал уже поднялся, наклонился к Дубовскому, потряс за локоть.

— Ваше превосходительство, пойдемте!

Аполлоша замычал, почмокал губами.

— Оставьте, граф. Его теперь из пушки не разбудишь. Он нам не помешает.

Когда свитский вышел, царь сказал:

— Садитесь, Георгий Ардалионович. Что у вас стряслось?

Полковник Назимов не паникер и не суетливый хлопотун. Раз примчался в неурочное время, стало быть, произошла какая-то серьезная гадость. Но в жизни российского самодержца серьезные гадости приключаются постоянно, тем паче во время войны. Относиться к ним царь привык даже не философски, а с религиозной отрешенностью. На всё воля Божья.

«Неужели я сейчас буду разговаривать с царем? Возможно ли?» — волновался за дверью Алексей.

Назимов велел стоять на месте и ждать вызова, на случай если его величеству будет угодно выслушать не только начальника охраны, но и его помощника. И хотя Романов, дитя свободомыслящего интеллигентского сословия, привык относиться к самодержавию и самодержцу неприязненно, даже враждебно, а все-таки сердце замирало. Не от верноподданнического восторга, конечно, — от мысли, что сейчас, быть может, случится нечто, о чем будешь вспоминать всю жизнь.

Люди, вознесенные высоко над толпой, решающие судьбы народов, неизбежно должны приобретать некие особенные качества. Даже человек заурядный и мелкий, взойдя на трон или дав президентскую присягу, делается исторической фигурой. Каждая черта его характера, хорошая или дурная, имеет огромное значение. Всякий случающийся с ним пустяк — разлитие желчи, насморк, приступ сладострастия — может иметь весьма непустяковые последствия для целой страны и живущих в ней людей. Вот почему, думал Романов, царя можно обожать или ненавидеть, но непозволительно относиться к нему с пренебрежением и обзывать «Николашкой», как это с недавних пор вошло в моду у столичных фрондеров и даже у части офицерства.

Будет чертовски досадно, если аудиенция не состоится. Хотя что самодержцу всероссийскому мнение какого-то поручика?

Чтоб справиться с возбуждением и не терять времени даром, Алексей стал присматриваться к устройству царского вагона.

Оно было точно таким же, как во втором вагоне литерного поезда «Б». Шесть ординарных купе, вместо салона — апартамент его величества. Правда, на полу персидский ковер, на стенах не литографии, а картины в золотых рамах (что-то батальное), ну и обшивка палисандрового дерева. Вообще-то для царских чертогов всё очень скромно. Стекло в окне, судя по стуку, двойной закалки.