Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков

подводы раздают винтовки. Близится ружейный треск. Наши цепи отступают.

Среди раненых – паника. «Женя! Женя! – зовет хорунжий М., он ранен в шею, ноги, и руки у него парализованы. – Застрели меня, если наши не выдержат, Женя, я прошу тебя, я знаю наше положение, а я ничем ведь пошевелить не могу». Стрельба удаляется – наши цепи двинулись вперед…

Из боя пришел Садовень. «Ну Корнилов! Что делает! Кругом пули свищут тучами, а он стоит на стогу сена, отдает приказания, и никаких. Его адъютант, начальник штаба, текинцы просят сойти – он и не слушает. Наши цепи отступать стали, он от себя всех текинцев послал остановить. Остановили – вперед двинули… И Алексеева видал, тоже совсем недалеко от цепей стоит. Его кучера сегодня убило.»

Раненые слушают, перебивая нервными вопросами: «Ну, как теперь? Наши не отступают?» – «Нет, теперь ничего, двинулись вперед, а было положение отчаянное. Уж больно их много, тучи прямо.»

* * *

Мы проехали мертвый аул. В другом черкес рассказывал, что из 300 с лишним жителей малого аула более 200 были убиты большевиками, а оставшиеся в живых разбежались.

Шенджий больше других напоминает казачьи станицы. Дома просторные, лучше. Улицы прямые. Здесь разместился обоз раненых. Мы нашли просторную саклю: кое-какая городская обстановка, в углу граммофон. Хозяева принимают нас радушно. Пожилая черкешенка, плача, что-то рассказывает Тане и зовет ее посмотреть. «Что такое, Таня?» – «Просит сына перевязать, большевики штыками искололи».

Таня торопливо роется в медицинской сумке, что-то взяла и отправилась в соседнюю комнату. Я пошел за ней. Молодой черкес при виде ее завозился, приподнялся с кровати. Мать заговорила с ним по-черкесски. Он встал, поднял рубаху для перевязки. Тело бледно-желтое. Во многих местах черно-синие запекшиеся раны. Раны загноились. Таня осторожно промывает их, что-то шепча, качает головой и накладывает перевязки. Четырнадцать ран – и ни одной особенно большой. Кололи, видимо, не убивая, а для удовольствия. «За что же они вас так?» – невольно спрашиваю я. «Бюржюй, говорят», – ответил черкес. Его мать быстро ломано начала рассказывать, как большевики убивали и грабили в ауле…

На площади около мечети гремит музыка, гудят войска. Корнилов говорит, обращаясь к черкесам. Черкесы стоят конной толпой с развевающимся зеленым знаменем с белым полумесяцем и звездой. Внимательно слушают они небольшого человека с восточным лицом. А когда Корнилов кончил, раздались нестройные крики, подхваченные тушем оркестра.

После парада на вышке минарета показался муэдзин, худой, черный. Долго слышались горловые выкрики его и ответный гул черкесской толпы. Муэдзин призывал к борьбе, к оружию, к мести за убитых отцов и братьев.

Вечером к нам зашел полковник С. «Корнилов вам привет прислал». Я улыбнулся. «Нет, серьезно. Я у него был сейчас. Спрашивал: как ваш отряд? Весь, говорю, перебит, переранен. А адъютант ваш? Ранен, говорю. Передайте ему привет, скажите, буду в лазарете – разыщу».

Утром мы выехали из аула.

* * *

С ночи погода изменилась. Пошел липкий, мокрый снег с сильным, колючим ветром. Стало холодно. Вышли строевые части. Растянулся по дороге обоз… Ехать долго. Только к вечеру можем прибыть на ночевку в станицу Калужскую. Туда отправляют раненых. Строевые же части должны с боем брать большую, богатую станицу Ново-Дмитриевскую.

Лепит мокрый снег. Дует злой холодный ветер. Пехота идет вся белая, сжавшаяся. На подводах – раненых, кое-как прикрытых разноцветными тряпками, одеялами, занесло снегом, он тает, течет вода… все мокрое… холодно. Дорога испортилась. Подводы вязнут, застревают. Худые, слабосильные лошади черкесов не в силах вытянуть. К вечеру морозит. Падающий снег замерзает корой на одеялах, перевязки промокли. Раненые лежат в ледяной воде…

Упали первые тени, темнеет, а Калужской не видно. Холод сковывает тело. Теплая хата кажется блаженством… Погода еще злее. Снег валит сизыми хлопьями… Обоз растянулся… В темноте нервные крики: «Да подождите же! Помогите подводу вытащить!» Но все спешат. Никто не слышит. Никто не помогает. Каждый погоняет своего возчика… скорее… до хаты… согреться.

Совсем темно. Мелькают огоньки. Калужская. Подводы въехали в станицу, размещаются сами как попало. Нет ни начальников, ни квартирьеров. Только сестры, грязные, усталые, ходят по колено в снегу по улицам, помогая раненым устроиться на ночлег.

Утром заговорили: подводы не все! Поехали искать… Поздно. Восемнадцать раненых замерзли… Завязли подводы, упали слабые лошади. Никто не помог, все торопились. А строевые части свернули на Ново-Дмитриевскую. Мокрые до нитки, замерзшие, продрогшие – идут в бой.

Темная ночь. Добровольцы обхватили станицу кольцом, наступают. Летит снег, дует ветер, хлюпают промокшие ноги.

Марковский полк уткнулся в реку. Замялись. Но медлить нельзя – проиграется дело. А на реке ледяная кора… «Полк вперед!» И генерал Марков первым шагает вброд. Идут в бой через ледяную реку, высоко в темноте держат винтовки… (Этот эпизод, как и некоторые другие, дали повод генералу Маркову в публичной лекции в Новочеркасске назвать поход Корнилова «ледяным», после чего на Дону и Кубани это название утвердилось за походом. – Р. Г.)

Перешли. Ударили. Во главе с Корниловым ворвалась армия в станицу. Сонные большевики, захваченные врасплох, – взяты в плен. На другой день на площади строят семь громадных виселиц. На них повесили семь захваченных комиссаров.

К вечеру по Ново-Дмитриевской бьет сильная артиллерия. На станицу идут густые, решительные цепи большевиков. Темная ночь. Бой отчаянный. Мигают ленты огней, трещат винтовки, гулко хлопают пулеметы, зловеще ухает в темноте артиллерия.

Противники сходятся на сто шагов. Слышны команды обеих сторон. Даже перекрикиваются: «Ну, буржуи, сейчас вас оседлаем!» – «Подождите, краснодранцы!..»

Большевики ведут отчаянные атаки: Ново-Дмитриевскую им надо взять. Добровольцы не сходят с места: Ново-Дмитриевскую им нельзя отдать. Уже рассветает – большевики отбиты. Рассказывают, что красноармейцы закололи своих начальников, уговоривших их идти на Ново-Дмитриевскую.

Вечер в Ново-Дмитриевской. В дымной маленькой хате лежат раненые. Разговоры одни и те же: кто убит? кто куда ранен? Вспоминаются бои, эпизоды. Кто-то достал засаленную книжку Дюма «Chevalier de maison rouge», читает вслух. Тускло горит свеча, все, слушая, задумались…

Входит Варя. Сапоги, платье – грязные, вид усталый, лицо заплаканное. «Варя, что с вами? Варя?» Она падает на стол, громко рыдая. «Эраст убит! Эраст убит!» – «Быть не может! Где?» – «В слободе Григорьевской». Варя плачет. Тихо, незаметно вытирают слезы раненые.

Эраст Ващенко. Мы вместе учились, вместе приехали на Дон. Он единственный сын. Одинокая мать – жила только его любовью. Вспомнилась последняя встреча с ним в ауле. Эраст был усталый, измученный: «Как это все тяжело, как хочется отдохнуть, – говорил он, – мне кажется иногда, что я не выдержу больше…» Теперь он зарыт, как тысячи других…

* *