Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Браво, лекарь! – крикнул Митя со своего места, – именнотак!

Митю, конечно, остановили, но мнение молодого врача имелосамое решающее действие как на суд, так и на публику, ибо, как оказалось потом,все с ним согласились. Впрочем, доктор Герценштубе, спрошенный уже каксвидетель, совершенно неожиданно вдруг послужил в пользу Мити. Как старожилгорода, издавна знающий семейство Карамазовых, он дал несколько показаний,весьма интересных для «обвинения», и вдруг, как бы что-то сообразив,присовокупил:

– И, однако, бедный молодой человек мог получить безсравнения лучшую участь, ибо был хорошего сердца и в детстве, и после детства,ибо я знаю это. Но русская пословица говорит: «Если есть у кого один ум, то этохорошо, а если придет в гости еще умный человек, то будет еще лучше, ибо тогдабудет два ума, а не один только…»

– Ум хорошо, а два – лучше, – в нетерпении подсказалпрокурор, давно уже знавший обычай старичка говорить медленно, растянуто, несмущаясь производимым впечатлением и тем, что заставляет себя ждать, а,напротив, еще весьма ценя свое тугое, картофельное и всегдарадостно-самодовольное немецкое остроумие. Старичок же любил острить.

– О, д-да, и я то же говорю, – упрямо подхватил он, – одинум хорошо, а два гораздо лучше. Но к нему другой с умом не пришел, а он и свойпустил… Как это, куда он его пустил? Это слово – куда он пустил свой ум, язабыл, – продолжал он, вертя рукой пред своими глазами, – ах да, шпацирен.

– Гулять?

– Ну да, гулять, и я то же говорю. Вот ум его и пошелпрогуливаться и пришел в такое глубокое место, в котором и потерял себя. Амежду тем, это был благодарный и чувствительный юноша, о, я очень помню его ещевот таким малюткой, брошенным у отца в задний двор, когда он бегал по земле безсапожек и с панталончиками на одной пуговке.

Какая-то чувствительная и проникновенная нотка послышаласьвдруг в голосе честного старичка. Фетюкович так и вздрогнул, как бы что-топредчувствуя, и мигом привязался.

– О да, я сам был тогда еще молодой человек… Мне… ну да, мнебыло тогда сорок пять лет, а я только что сюда приехал. И мне стало тогда жальмальчика, и я спросил себя: почему я не могу купить ему один фунт… Ну да, чегофунт? Я забыл, как это называется… фунт того, что дети очень любят, как это –ну, как это… – замахал опять доктор руками, – это на дереве растет, и егособирают и всем дарят…

– Яблоки?

– О н-не-е-ет! Фунт, фунт, яблоки десяток, а не фунт… нет,их много и всё маленькие, кладут в рот и кр-р-рах!..

– Орехи?

– Ну да, орехи, и я то же говорю, – самым спокойным образом,как бы вовсе и не искал слова, подтвердил доктор, – и я принес ему один фунторехов, ибо мальчику никогда и никто еще не приносил фунт орехов, и я поднялмой палец и сказал ему: «Мальчик! Gott der Vater»,[50] – он засмеялся иговорит: «Gott der Vater. – Gott der Sohn».[51] Он еще засмеялся и лепетал:«Gott der Sohn. – Gott der heilige Geist».[52] Тогда он еще засмеялся ипроговорил сколько мог: «Gott der heilige Geist». А я ушел. На третий день идумимо, а он кричит мне сам: «Дядя, Gott der Vater, Gott der Sohn», и толькозабыл «Gott der heilige Geist», но я ему вспомнил, и мне опять стало очень жальего. Но его увезли, и я более не видал его. И вот прошло двадцать три года, ясижу в одно утро в моем кабинете, уже с белою головой, и вдруг входит цветущиймолодой человек, которого я никак не могу узнать, но он поднял палец и смеясьговорит: «Gott der Vater, Gott der Sohn und Gott der heilige Geist! Я сейчасприехал и пришел вас благодарить за фунт орехов; ибо мне никто никогда непокупал тогда фунт орехов, а вы один купили мне фунт орехов». И тогда явспомнил мою счастливую молодость и бедного мальчика на дворе без сапожек, и уменя повернулось сердце, и я сказал: «Ты благодарный молодой человек, ибо всюжизнь помнил тот фунт орехов, который я тебе принес в твоем детстве». И я обнялего и благословил. И я заплакал. Он смеялся, но он и плакал… ибо русский весьмачасто смеется там, где надо плакать. Но он и плакал, я видел это. А теперь,увы!..

– И теперь плачу, немец, и теперь плачу, Божий ты человек! –крикнул вдруг Митя со своего места.

Как бы там ни было, а анекдотик произвел в публике некотороеблагоприятное впечатление. Но главный эффект в пользу Мити произведен былпоказанием Катерины Ивановны, о котором сейчас скажу. Да и вообще, когданачались свидетели а décharge,[53] то есть вызванные защитником, тосудьба как бы вдруг и даже серьезно улыбнулась Мите и – что всего замечательнее– неожиданно даже для самой защиты. Но еще прежде Катерины Ивановны спрошен былАлеша, который вдруг припомнил один факт, имевший вид даже как будтоположительного уже свидетельства против одного важнейшего пункта обвинения.

Случилось это вовсе нечаянно даже для самого Алеши. Онвызван был без присяги, и я помню, что к нему все стороны отнеслись с самыхпервых слов допроса чрезвычайно мягко и симпатично. Видно было, что емупредшествовала добрая слава. Алеша показывал скромно и сдержанно, но впоказаниях его явно прорывалась горячая симпатия к несчастному брату. Отвечаяпо одному вопросу, он очертил характер брата как человека, может быть инеистового, и увлеченного страстями, но тоже и благородного, гордого ивеликодушного, готового даже на жертву, если б от него потребовали. Сознавался,впрочем, что брат был в последние дни, из-за страсти к Грушеньке, из-засоперничества с отцом, в положении невыносимом. Но он с негодованием отвергдаже предположение о том, что брат мог убить с целью грабежа, хотя и сознался,что эти три тысячи обратились в уме Мити в какую-то почти манию, что он считалих за недоданное ему, обманом отца, наследство и что, будучи вовсенекорыстолюбивым, даже не мог заговорить об этих трех тысячах без исступления ибешенства. Про соперничество же двух «особ», как выразился прокурор, то естьГрушеньки и Кати, отвечал уклончиво и даже на один или два вопроса совсем непожелал отвечать.

– Говорил ли вам по крайней мере брат ваш, что намерен убитьсвоего отца? – спросил прокурор. – Вы можете не отвечать, если найдете этонужным, – прибавил он.

– Прямо не говорил, – ответил Алеша.

– Как же? Косвенно?

– Он говорил мне раз о своей личной ненависти к отцу и чтобоится, что… в крайнюю минуту… в минуту омерзения… может быть, и мог бы убитьего.

– И вы, услышав, поверили тому?

– Боюсь сказать, что поверил. Но я всегда был убежден, чтонекоторое высшее чувство всегда спасет его в роковую минуту, как и спасло всамом деле, потому что не он убил отца моего, – твердо закончил Алеша громкимголосом и на всю залу. Прокурор вздрогнул, как боевой конь, заслышавший трубныйсигнал.