Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Я, ваше превосходительство, как та крестьянская девка…знаете, как это: «Захоцу – вскоцу, захоцу – не вскоцу». За ней ходят ссарафаном али с паневой, что ли, чтоб она вскочила, чтобы завязать и венчатьвезти, а она говорит: «Захоцу – вскоцу, захоцу – не вскоцу»… Это в какой-тонашей народности…

– Что вы этим хотите сказать? – строго спросил председатель.

– А вот, – вынул вдруг Иван Федорович пачку денег, – вотденьги… те самые, которые лежали вот в том пакете, – он кивнул на стол свещественными доказательствами, – и из-за которых убили отца. Куда положить?Господин судебный пристав, передайте.

Судебный пристав взял всю пачку и передал председателю.

– Каким образом могли эти деньги очутиться у вас… если этоте самые деньги? – в удивлении проговорил председатель.

– Получил от Смердякова, от убийцы, вчера. Был у него предтем, как он повесился. Убил отца он, а не брат. Он убил, а я его научил убить…Кто не желает смерти отца?..

– Вы в уме или нет? – вырвалось невольно у председателя.

– То-то и есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как ивы, как и все эти… р-рожи! – обернулся он вдруг на публику. – Убили отца, апритворяются, что испугались, – проскрежетал он с яростным презрением. – Другпред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другуюгадину… Не будь отцеубийства – все бы они рассердились и разошлись злые…Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет,дайте напиться, Христа ради! – схватил он вдруг себя за голову.

Судебный пристав тотчас к нему приблизился. Алеша вдругвскочил и закричал: «Он болен, не верьте ему, он в белой горячке!» КатеринаИвановна стремительно встала со своего стула и, неподвижная от ужаса, смотрелана Ивана Федоровича. Митя поднялся и с какою-то дикою искривленною улыбкойжадно смотрел и слушал брата.

– Успокойтесь, не помешанный, я только убийца! – начал опятьИван. – С убийцы нельзя же спрашивать красноречия… – прибавил он вдруг длячего-то и искривленно засмеялся.

Прокурор в видимом смятении нагнулся к председателю. Членысуда суетливо шептались между собой. Фетюкович весь навострил уши,прислушиваясь. Зала замерла в ожидании. Председатель вдруг как бы опомнился.

– Свидетель, ваши слова непонятны и здесь невозможны.Успокойтесь, если можете, и расскажите… если вправду имеете что сказать. Чем выможете подтвердить такое признание… если вы только не бредите?

– То-то и есть, что не имею свидетелей. Собака Смердяков непришлет с того света вам показание… в пакете. Вам бы все пакетов, довольно иодного. Нет у меня свидетелей… Кроме только разве одного, – задумчивоусмехнулся он.

– Кто ваш свидетель?

– С хвостом, ваше превосходительство, не по форме будет! Lediable n’existe point![54] Не обращайте внимания, дрянной, мелкий черт, –прибавил он, вдруг перестав смеяться и как бы конфиденциально, – он, наверно,здесь где-нибудь, вот под этим столом с вещественными доказательствами, где жему сидеть, как не там? Видите, слушайте меня: я ему сказал: не хочу молчать, аон про геологический переворот… глупости! Ну, освободите же изверга… он гимнзапел, это потому, что ему легко! Все равно что пьяная каналья загорланит, как«поехал Ванька в Питер», а я за две секунды радости отдал бы квадриллионквадриллионов. Не знаете вы меня! О, как это все у вас глупо! Ну, берите жеменя вместо него! Для чего же нибудь я пришел… Отчего, отчего это все, что ниесть, так глупо!..

И он опять стал медленно и как бы в задумчивости оглядыватьзалу. Но уже все заволновалось. Алеша кинулся было к нему со своего места, носудебный пристав уже схватил Ивана Федоровича за руку.

– Это что еще такое? – вскричал тот, вглядываясь в упор влицо пристава, и вдруг, схватив его за плечи, яростно ударил об пол. Но стражауже подоспела, его схватили, и тут он завопил неистовым воплем. И все время,пока его уносили, он вопил и выкрикивал что-то несвязное.

Поднялась суматоха. Я не упомню всего в порядке, сам былвзволнован и не мог уследить. Знаю только, что потом, когда уже все успокоилосьи все поняли, в чем дело, судебному приставу таки досталось, хотя он иосновательно объяснил начальству, что свидетель был все время здоров, что еговидел доктор, когда час пред тем с ним сделалась легкая дурнота, но что довхода в залу он все говорил связно, так что предвидеть было ничего невозможно;что он сам, напротив, настаивал и непременно хотел дать показание. Но преждечем хоть сколько-нибудь успокоились и пришли в себя, сейчас же вслед за этоюсценой разразилась и другая: с Катериной Ивановной сделалась истерика. Она,громко взвизгивая, зарыдала, но не хотела уйти, рвалась, молила, чтоб ее неуводили, и вдруг закричала председателю:

– Я должна сообщить еще одно показание, немедленно…немедленно!.. Вот бумага, письмо… возьмите, прочтите скорее, скорее! Это письмоэтого изверга, вот этого, этого! – она указывала на Митю. – Это он убил отца,вы увидите сейчас, он мне пишет, как он убьет отца! А тот больной, больной, тотв белой горячке! Я уже три дня вижу, что он в горячке!

Так вскрикивала она вне себя. Судебный пристав взял бумагу,которую она протягивала председателю, а она, упав на свой стул и закрыв лицо,начала конвульсивно и беззвучно рыдать, вся сотрясаясь и подавляя малейший стонв боязни, что ее вышлют из залы. Бумага, поданная ею, была то самое письмо Митииз трактира «Столичный город», которое Иван Федорович называл «математической»важности документом. Увы! за ним именно признали эту математичность, и, не будьэтого письма, может быть и не погиб бы Митя, или по крайней мере не погиб бытак ужасно! Повторяю, трудно было уследить за подробностями. Мне и теперь всеэто представляется в такой суматохе. Должно быть, председатель тут же сообщилновый документ суду, прокурору, защитнику, присяжным. Я помню только, каксвидетельницу начали спрашивать. На вопрос: успокоилась ли она? мягкообращенный к ней председателем, Катерина Ивановна стремительно воскликнула:

– Я готова, готова! Я совершенно в состоянии вам отвечать, –прибавила она, видимо все еще ужасно боясь, что ее почему-нибудь не выслушают.Ее попросили объяснить подробнее: какое это письмо и при каких обстоятельствахона его получила?

– Я получила его накануне самого преступления, а писал онего еще за день из трактира, стало быть, за два дня до своего преступления –посмотрите, оно написано на каком-то счете! – прокричала она задыхаясь. – Онменя тогда ненавидел, потому что сам сделал подлый поступок и пошел за этоютварью… и потому еще, что должен был мне эти три тысячи… О, ему было обидно заэти три тысячи из-за своей же низости! Эти три тысячи вот как были – я васпрошу, я вас умоляю меня выслушать: еще за три недели до того, как убил отца,он пришел ко мне утром. Я знала, что ему надо деньги, и знала на что – вот, вотименно на то, чтобы соблазнить эту тварь и увезти с собой. Я знала тогда, чтоуж он мне изменил и хочет бросить меня, и я, я сама протянула тогда ему этиденьги, сама предложила будто бы для того, чтоб отослать моей сестре в Москве,– и когда отдавала, то посмотрела ему в лицо и сказала, что он может, когдахочет, послать, «хоть еще через месяц». Ну как же, как же бы он не понял, что яв глаза ему прямо говорила: «Тебе надо денег для измены мне с твоею тварью, таквот тебе эти деньги, я сама тебе их даю, возьми, если ты так бесчестен, чтовозьмешь!..» Я уличить его хотела, и что же? Он взял, он их взял, и унес, иистратил их с этою тварью там, в одну ночь… Но он понял, он понял, что я всезнаю, уверяю вас, что он тогда понял и то, что я, отдавая ему деньги, толькопытаю его: будет ли он так бесчестен, что возьмет от меня, или нет? В глаза емуглядела, и он мне глядел в глаза и все понимал, все понимал, и взял, и взял, иунес мои деньги!