Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Тишина. Смертельная, давящая, уничтожающая тишина. Свет прожекторов, неторопливо шарящих по земле. Короткая очередь по обнаруженной цели. Тишина. Кузнечики и сверчки.

* * *

На следующий день всё было, как накануне. Оборона с утра до вечера, ночью – попытки прорваться. Прожекторы, пулеметы… И медленно, ползком, царапая лицо о сухую траву, назад. Извиваясь меж мертвых тел. Тел тех, которым не повезло. Не повезло? Не уверен. Им уже ничего не грозит.

Было так же, но не совсем. Немцы теперь наседали не сильно. Им было проще подождать, пока мы тут передохнем сами. Наши корабли больше не появлялись. Подальше от берега, чтобы не угодить под перелеты собственной артиллерии, проходили порой фашистские катера. Надо полагать, с них с интересом наблюдали за многотысячным людским муравейником, облепившим скалы Херсонеса. Канаты, приставные лестницы, движение вверх и вниз. Разрывы снарядов и мин, аккуратно ложившихся по давно расписанным артиллеристами квадратам. Взлетавших кверху человечков, оторванных рук и ног с катеров скорее всего не видели. Разве что в бинокль, наблюдатели и командиры.

Немцы начали экономить боеприпасы. Их летчики придумали забаву: швырять на нас пустые металлические бочки. В полете те издавали жуткий, страшный, непонятный вой. Первое время, пока мы не привыкли и не научились их распознавать, некоторые из укрывшихся под скалами не выдерживали и в ужасе бросались вниз, разбиваясь о камни в неглубокой прибрежной воде.

* * *

Иногда мне кажется, что я сплю. Или что я потерял сознание. Что окружающее меня нереально, что нереален я сам. Потом врываются голоса, крики, шум, грохот очередного разорвавшегося снаряда. Реальность возвращается. Неизбежно.

Скоро сумерки. Немцы устали. Спустившись со скал, медленно пробираюсь среди кучек людей, больше похожих на тени. Ищу, где присесть, отдохнуть. Слышу, как человек со шпалами подполковника говорит: «Какая армия погибает…» И сразу же вспоминаю, как по дороге из города к бухте не обнаружил никого старше званием, чем старший лейтенант.

Злобы нет, не осталось, ни капли. Волны накатывают розовой пеной на известняковые плиты, качаются ряды старых, уже разбухших, и недавних, пока еще свежих трупов. Вонь от них должна быть нестерпимой, но я привык, уже давно. Красный шар стремительно падает в море, поднимается ветер, меня начинает знобить. Накрываюсь подобранным у батареи ватником и проваливаюсь в забытьё.

Снова голос. Настойчивый, требовательный.

– Товарищи, в оборону. Все, кто может, в оборону. Ночью идем на прорыв.

Перебираю в карманах собранные за день патроны, закидываю на плечо «ППШ», трогаю пальцами «ТТ» и иду к одному из спущенных с кручи канатов. Который день мы тут? День, ночь, сутки… Вижу давешнего подполковника и отдаю ему честь. Тот криво усмехается и назначает меня старшим над двумя десятками бойцов – из них примерно треть матросы.

* * *

Скоро утро. Прорыв не удался. Я жив и вернулся под скалы. А после оказался на корабле, на нашем эсминце, среди бескрайнего Черного моря.

Шел дождь, чудесный летний дождь. С небес лилась вода, холодная и сладкая – не опресненная в лунках морская, с растворенным в ней сахаром и привкусом крови, а настоящая прекрасная вода. Волны ударяли о борт, впереди был кавказский берег. Тучи сверкали молниями, раздавался веселый гром. Ближе, ближе, ближе… Аааах! От грохота чуть не лопнули перепонки.

Я судорожно вздрагиваю в укрывшей меня норе. По кромке берега мечутся люди. Разрываются тяжелые мины. На месте пробегающего рядом человека на мгновение вырастает столб пламени, и человек пропадает среди множества трупов, заваливших полоску суши. Распластавшись среди камней, дожидаюсь, когда и меня…

* * *

Мой черед пока не наступил. Прислонившись спиной к прохладной еще скале, я гляжу на спокойное, равнодушное море. Оно стремительно окрашивается во все свои цвета, на лениво катящихся к берегу волнах искрятся лучи восходящего солнца. Восходящего, как и положено, на востоке, но на немецкой теперь стороне.

Здесь, под скалами, пока еще тень. Она покрывает ряды прибитых к урезу воды мертвецов. Словно бы темным саваном. Впору подумать о вечном. Но я не думаю ни о чем. Даже о Ленке. Даже о Володьке. Им мои думы ничем не могут. Мне не помогут тоже.

Быть может, я зря залегал, когда нас ночью косили из пулеметов? Инстинктивно, рефлекторно, по давно обретенной пехотной привычке. Быть может, лучше принять свою порцию свинца – и завершить затянувшуюся комедию?

Не знаю. Я готов, давно готов, давно ни за что не цепляюсь, но вот так – по доброй воле? Если успел повалиться наземь – значит, такая судьба. Значит, еще суждено что-то сделать. Или я вновь ошибаюсь? Цепляюсь за последнюю надежду?

Вокруг слишком много смертей, чтобы думать еще и о смерти. Я слышал о парне, взорвавшем с собою немецкий танк. Он думал не о смерти, он делал свое дело. Точно так же, как делали мы все, когда оборона держалась.

Но есть и другие смерти, их много, таких смертей. Только что, буквально на глазах, двое вылезли на торчащую в пятнадцати метрах от берега скалу, прокричали: «За родину, за Сталина», – и выстрелили друг в друга из пистолетов. Их право. Но я так не могу. Не хочу и не буду. Даже за Сталина. Даже за родину.

Кого-то убивают немецкие агенты. Они прокрадываются через скопления брошенной техники, смешиваются с толпой, заводят разговоры, провоцируют беспорядочную стрельбу, охотятся на комсостав. Так говорят, да и сам я однажды видел. Наших, русских, перебежчиков, призывавших расправиться с комиссарами и толковавших – надо сдаваться, немцы не расстреляют, окажут всем раненым помощь. Их, несмотря на изношенные и грязные гимнастерки, распознали по сытым рожам. Запираться они не стали. Один, видать идейный, успел проорать: «Ну и дохните тут, комуняки, жидовское семя». Драгоценных патронов на них не тратили, забили прикладами и ногами.

* * *

– А правда, что знаки различия лучше снять?

Я смотрю на говорящего, незнакомого мне немолодого человека, измученного, как все, с петлицами младшего политрука. Голова перевязана оторванным от майки лоскутом, руки исцарапаны камнями в кровь. Он давно сидит рядом со мной, говорит, говорит, но я его не слышу, я умираю от жажды и время от времени впадаю в забытье.

– Ну сними.

– А вы, товарищ капитан-лейтенант?

– Не буду.

– Почему?

Я пожимаю плечами.

* * *

Меня окликает доктор Лейкин. Военфельдшер, то есть. Но для меня он доктор.

– Товарищ капитан-лейтенант, вы?

Я улыбаюсь. Впервые за не знаю сколько дней.

– Я, товарищ Айболит. Как видите, жив и всё еще досаждаю фашистам. А вы как?

– Тоже, как видите, жив. Но досаждаю не очень.

Я моментально вспоминаю первый день, воронку, направленный на меня пистолет. «И потому лично мне непонятно, что вы тут делаете, товарищ капитан-лейтенант. Может быть, вы диверсант немецкий? Не в курсе наших последних событий и так вот дали маху?»