Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников

создана эта величавая эпопея, прошло около трех тысяч лет.

И поистине бессмертно произведение Гомера. Живет – вне пространства и времени.

Читаешь, видишь проходящие перед глазами картины, и кажется, будто все это – не древнегреческие мифы и художественный вымысел, а что-то близкое, современное, чуть-ли не аллегория, написанная на события и нравы нашего времени.

Вот, например, мы, русские апатриды… Сколько схожего в блужданиях с злоключениями Одиссея и его спутников!

Есть, прежде всего, в далеких странах, куда высаживались мы, благородные феаки с их гостеприимным и сердобольным царем Алкиноем. Выходили некоторые из нас на берег голыми, прятались в кучах сухих листьев, чтобы скрыть наготу. И великодушные феаки снабжали нас одеждой, консервами, посылками КЭР’а[607], ссудами в державных комиссиях; предоставляли в распоряжение дома отдыха, бесплатное лечение, госпитали. Умилялись мы, благодарили, рассказывали своим слушателям, как побывали в Аду, как людоеды Циклопы поедали наших соратников. И даже выпускали свои мемуары.

Слава Зевесу, были на нашем пути добрые народы и люди, у которых мы находили и кров, и приют. По утрам, когда розоперстая Эос-Заря поднималась на трон, мы просыпались без страха за то, что останемся голодными до вечернего сумрака, пока лучезарный Феб будет катить свою колесницу по небесному своду.

Но было не мало и жуткого. Некоторые из нас попадали к безжалостным Лестригонам. Захватывали они наши корабли, пришедшие из Севастополя, разоружали воинов. Кидали камнями и на лестригоновском наречии бранились:

– Врангелисты! Царисты!

А сколько Сцилл и Харибд приходилось нам обходить, чтобы выгрузиться на чей-нибудь берег! Посейдон гудит, Амфитрита шипит, Борей ревет… А тут какие-то шестирукие чудища протягивают пальцы, требуют документы, паспорта, послужные списки, свидетельства о бракосочетании, фотографии бабушек, дедушек.

Много тяжких лет прошло в этих скитаниях. А затем надвинулась новая опасность: соблазны.

Сидели у берегов сирены, типа Кусковой[608], зазывали скитальцев к себе, пели о примирении с циклопами, об эволюции людоедства, о блаженстве засыпанных рвов. И благоразумные путники, плывущие мимо, привязывали себя к мачтам своих кораблей. Одни – чтобы не впасть в искушение и не поддаться призыву, другие – чтобы в сердцах не соскочить на берег и в грубой форме не прекратить это пение.

Завлекали нас к себе и чужие феи Калипсо, приучали к изнеженности, к безделью, не отпускали от себя ни на шаг, не позволяя принимать участия в общественной жизни, ходить на общие собрания, баллотироваться в председатели или в члены правления.

Попадались на пути, кроме того, и роковые Цирцеи. Соблазняли волшебным вином, превращали в свиней. Спасаемые благородным Улиссом, излечивались от алкоголизма многие. Но остались некоторые и не освободившиеся от позорного вида. Составляют на них протоколы, сажают в участки, гоняют по исправительным судам, высылают в соседние страны, как нежелательных граждан.

И, наконец, самое безнадежное и самое страшное: лотофаги.

Вкушают беспечные путники плоды чужого заманчивого лотоса, приносящего забвение прошлого… И все дорогое, все родное исчезает из памяти.

Не вспоминают они великой страны, давшей им дыханье, кровь и лучи Божьего мира. Безразлично им солнце родной стороны, становятся чуждыми поля и леса, не тревожит состраданием их спящую душу несчастный народ. И родной язык ими забыт. Неизвестен их детям. И желания другие, и мысли, и помыслы.

Были когда-то русскими людьми эти скитальцы. Были среди них стойкие белые воины. Претерпели они многое в своих заключениях. Испытали на себе все языческие силы – и неблагосклонность Зевеса, и злобу Посейдона, и ярость Борея.

И все стер с души предательский лотос.

Несчастные лотофаги!

* * *

Да, с наслаждением перечитываю я великое произведение Гомера. Иногда печалюсь вместе с героями, иногда радуюсь. Но в общем все кончается торжеством правды. Вернулся Одиссей, освободил от наглых женихов Пенелопу.

А мы, его спутники, разбросаны по всему миру. Каждый год несем потери усопшими, без вести исчезнувшими, плененными лотофагами. И все-таки знаем, что наш Улисс жив. Неизвестно, где он; неизвестно даже, кто он сейчас по внешнему виду.

Но он, в конце концов, явится. И освобождение придет.

«Россия», Нью-Йорк, 10 апреля 1954, № 5340, с. 3.

Разбойник благоразумный

Есть в православии одна сторона, отличающая нас от других христиан:

Исключительное проникновение в трагически просветленный образ благоразумного разбойника.

Молитвенные слова «помяни меня, Господи» глубоко входят в нашу душу, вызывают смиренное коленопреклонение.

Каждый грех, и великий, и малый, мы ощущаем разбойным действием пред лицом Господа. Мы и убийцы дарованной нам Божеской совести; и губители своего тела, принадлежащего Богу; и воры господней власти и господнего величия в своем самомнении.

А кроме того, особенно близок нам этот образ прозревшего на кресте грешника потому, что никакой другой народ, как наш, не носит в себе такого размаха между низиной падения и высотой очищения. Один и тот же русский человек может своей темной стороной дойти до разбойного состояния духа, и он же может воссиять сверкающими гранями освященной души.

Неизвестно, что приятней Господу: это буйное метание наше между Его ликом и прикосновениями к дьяволу, или осторожный половинчатый грех и умеренная половинчатая святость в других племенах. Но так образовалась наша душа, так создалась наша кровь.

И потому идея распятого разбойника, с его страданием и его очищением, нам так близка. Для нас преступление не только грех, но и несчастье. Недаром наш народ называет каждого преступника «несчастненьким». В его мистическом мироощущении несчастье преступления не всегда – гибель души. В глубинном покаянии может сгореть всякий грех. Такое очищение открывает путь к Отцу даже разбойнику. Кудеяр без недоверия может стать Питиримом в русском народе. И только в русской литературе можно найти величайшие образцы приближения человека к Богу после пленения дьяволом.

* * *

Глубочайшая внутренняя правда таится в образе очищенного покаянием разбойника-грешника. Но в силу ее глубины не всегда правильно охватывается мелким сознанием. И тогда возникает опасная мысль, что наиболее ценная святость приходит только через разбой, преодоленный раскаянием.

Гордость фарисея перед ничтожеством грешника – такое же искривленное понимание праведности, как и излишнее любование спасенной душой, прошедшей сквозь мрак преступлений.

Кудеяр-Питирим особенно близок нашему православному пониманию греха, святости и всеблагости Божьей.

Но это не значит, что Питирим не мог бы достигнуть духовной своей высоты, не будучи предварительно Кудеяром.

Кроме разбойника, мы имеем в Евангелии и блудного сына, вернувшегося в отчий дом. Имеем, наконец, и невинных чистых детей, которых есть царствие Божие.

И среди всех этих путей, ведущих к Господу, путь благоразумного разбойника не самый высший, а самый трагичный. Он существует не по самодовлеющей ценности, а по бесконечной всеблагости Божьей. Великий соблазн – считать его разрешенным путем, так как не всякое человеческое покаяние в силах преодолеть холод тяжкой преступности и сжечь грех до тла.

* * *

И еще есть у нас, православных, особенность, отличающая от других христиан:

Это – всеобъемлющая радость великого