Баллантайн - Уилбур Смит

быстрее, и, точно сорванный ураганом листок, Алетта падала во влажную темноту.

Тьма опять посветлела, где-то в глубине сознания приподнялась шторка: обрадованная Алетта ожидала увидеть перед собой лицо сына – а вместо этого увидела сокола. Языческий божок вошел в ее жизнь вместе с Зугой. Где бы они ни останавливались – на день, на неделю или на месяц, – статуя из полированного зеленого стеатита всегда была с ними: молчаливая, неумолимая, полная древней, затаенной злобы. Алетта всегда ненавидела и боялась этого идола, чувствуя исходящее от него зло, и теперь, выплескивая всю свою ненависть, обрушивала немые проклятия на каменную птицу, нависшую над кроватью.

Мокрая от пота рубашка липла к телу. Поле зрения снова сузилось – в мире не осталось ничего, кроме головы сокола.

Пустые каменные глаза засветились странным золотистым цветом, медленно вращаясь в орбитах отшлифованного черепа из камня. Черные блестящие зрачки, живые и видящие, пронзили Алетту взглядом – жестоким и полным злобы, вызывающим трепет. Изогнутый каменный клюв приоткрылся, показывая острый, как наконечник стрелы, язык, с которого свисала сверкающая капелька рубиновой крови – жертвенной крови! Темнота вокруг птицы заполнилась тенями: духами принесенных в жертву, призраками жрецов, которые умерли тысячи лет назад, а теперь снова собрались, чтобы приветствовать Алетту…

Она кричала от ужаса, не в силах остановиться, вопли звенели в ушах…

Сильные руки мягко тряхнули ее. Зрение прояснилось, хотя и не до конца: погруженный в темноту мир расплывался перед глазами. Алетта зажмурилась, все еще задыхаясь от криков.

– Ральф? Это ты?

Загорелая кожа, резкие черты лица, уже потерявшего детскую округлость и такого непохожего на ангельское личико брата.

– Мама, успокойся.

– Ральфи, почему так темно? – пробормотала она.

– Потому что ночь.

– Где Джорди?

– Спит. У него глаза закрывались, я отправил его спать.

– Позови папу, – прошептала она.

– Ян Черут пошел его искать, скоро вернется.

– Мне холодно! – Ее затрясло.

Ральф натянул грубое одеяло до самого подбородка матери, и она снова провалилась в темноту.

Во мраке торопливо и целеустремленно шли толпы призраков, поблескивало оружие – обнаженная сталь, готовая к битве. Слышались щелчки затворов, громыхание штыков в чехлах. То и дело мелькали знакомые лица – лица, которые Алетта мгновенно узнавала шестым чувством, хотя видела впервые в жизни. Вот сильный бородатый мужчина – ее сын – идет на войну вместе со всеми; рядом с ним в толпе идут другие – тоже ее плоть и кровь. Алетту охватила невыразимая скорбь, но слез не было. Подняв глаза, она увидела сокола: он парил в единственном ослепительном луче света, пронзившем хмурые зловещие тучи, которые затянули все небо, – черные, ужасные тучи войны.

Раскинув крылья, сокол парил под самыми облаками. Он глянул вниз, изогнув изящную хищную голову, сложил длинные крылья и камнем упал на добычу – громадные когти впились в живое тело, лицо жертвы исказилось… Алетта никогда не видела этого человека и тем не менее знала его, как саму себя.

Она опять закричала. Сильные руки обхватили ее – знакомые, желанные руки, по которым она так соскучилась. Открыв глаза, Алетта увидела ясный взгляд родных зеленых глаз, упрямо выпяченный подбородок, наполовину скрытый золотистой бородкой.

– Зуга! – выдохнула Алетта.

– Я здесь, любимая.

Призраки отступили, мир ужасных кошмаров исчез – она лежала в палатке посреди сухой равнины возле наполовину срытого холма. Сквозь открытую дверь яркие лучи африканского солнца падали на покрытый красной пылью пол. Алетту слегка ошеломил столь быстрый переход от ночи к полудню, от сна к реальности. Горло пересохло, губы запеклись.

– Пить, – хрипло прошептала она.

Зуга поднес кувшин к потрескавшимся губам. Прохладная, живительная влага потекла в пересохшее горло. Как хорошо!

Вспомнив ночные кошмары, Алетта бросила испуганный взгляд на статую: она казалась безобидной, слепой и безжизненной, но отголоски ночных страхов не умолкли.

– Берегись сокола! – прошептала Алетта.

В зеленых глазах Зуги она увидела недоверие: он принял слова жены за продолжение бреда. Алетта хотела убедить его в опасности, но сил не было, на нее навалилась смертельная усталость… Закрыв глаза, она уснула в объятиях мужа.

Когда Алетта проснулась, мягкий оранжевый свет закатного солнца наполнял палатку, загораясь звездочками в бороде и волосах Зуги. У мужа такие сильные руки! Алетту охватило невыразимое умиротворение.

– Береги мальчиков, – тихо, но совершенно отчетливо сказала она и умерла.

К длинному аккуратному ряду свежих могильных холмиков добавился еще один.

Похоронив жену, Зуга послал сыновей обратно в поселок. Ян Черут вел тощего гнедого мерина, на спине которого сидели мальчики – хрупкие и потерянные, как ласточки на заборе, когда все их собратья давно улетели на юг. Джордан безутешно рыдал, страдание исказило его прелестные черты. Ральф сидел позади, крепко обхватив младшего брата обеими руками. Старший сын молчал, лишь напряжение мышц выдавало сдерживаемые эмоции. Глаза, такие же темно-зеленые, как у отца, затуманились от немого горя.

Зуга стоял возле могилы, выпрямившись, словно на параде. Внешне он ничем не показывал переживаний, но в глубине души его захлестывала боль и неизгладимое чувство вины.

Ему хотелось вслух попросить прощения у Алетты: это он виноват в том, что она лежит в одинокой могиле, далеко от родных и близких, вдали от ее любимых лесистых гор мыса Доброй Надежды. Он принес жену в жертву мечте – грандиозной и недостижимой мечте. Но слова были напрасны: Алетта уже ничего не услышит.

Зуга нагнулся и голыми руками подсыпал земли в просевший уголок могилы.

«Как только я найду свой первый алмаз, поставлю надгробие», – молча пообещал он.

Красная почва забилась под ногти, окрасив их кровью.

Неимоверным усилием воли Зуга преодолел ощущение безнадежности и неловкость, заговорив вслух с той, которая не могла слышать.

– Я сберегу мальчиков, – сказал он. – Обещаю.

– Папа, Джорди ничего не ест! – сообщил Ральф, едва Зуга вошел в палатку.

Вспыхнувшая тревога моментально поглотила и горе, и чувство вины.

Джордан лежал на койке, отвернувшись к стене и подтянув ноги к груди. На ощупь он оказался таким же раскаленным, как камни на залитой солнцем пустынной равнине; заплаканное