Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

Однако не только природа, но и внутренний мир отбрасывал на происходящее зловещие тени. Пока бонна и ее питомец поднимались по узкой извилистой дорожке бельведерского холма, все было еще ничего. Искусственные скалы сдерживали разросшиеся вдоль тропы кусты и папоротник, который от нездешней сырости этих тропических дней налился соком, как темно-зеленая губка. Однако, едва добирались до плоской вершины холма, в карточном пасьянсе скал возникала брешь, дававшая свободный путь зеленому сумбуру городских джунглей. И тут на дорожке, прямо под ногами Эрны и Хуго, завозилось какое-то бурое гадкое животное.

– Жаба, Хуго! – За этим звонким восклицанием легкого испуга сразу последовала фраза, полная теплой жалости: – Смотри, она ранена, бедняжка. Кто-то, должно быть, наступил на нее.

Хуго прижал локти к бокам и, выпрямившись, застыл. Он всегда так делал в неприятные минуты, когда, к примеру, родители представляли его своим знакомым. Ему хотелось закрыть глаза или отвернуться. Все же он остался в такой принужденной учтивой позе и уставился, завороженный, на смертельно раненную жабу, которая не могла, несмотря на свой страх, отползти. Для городского ребенка, только в каникулы узнававшего покоренную и наполовину подделанную природу, разные породы животных не были равнозначными и само собой разумеющимися. Возможно, Хуго до этого никогда еще не видел жабы живьем. В его сознании жаба давно была образом, вызывающим отвращение, сказочным существом, мерзким и злым, наряду с ядовитыми змеями. Наблюдение подтверждало теперь внутренний образ. И все-таки злому и мерзкому тоже приходилось так ужасно страдать! Рой черных мух жужжал над телом волочащегося животного. Маленькие стервятники преследовали даровую гниющую добычу. Хуго потянул Эрну за руку, вялую от рассеянности и жалости.

На обычном месте – в ротонде с маленькой, но возбуждающей статуей посередине – уже расхаживал Титтель. В первый раз он пришел раньше Эрны. В его облачении было сегодня что-то новое, своеобразное, неумолимо-решительное. На его канареечно-желтые, со шнурками, ботинки надеты были, как всегда, галоши, охраняющие ступни от нездоровой почвы. Через руку висело потрепанное пальто, которое защитило бы его от приближающейся непогоды. Его рука – она походила на выцветшую и севшую от плохого мыла тряпку – держала трость. Эта трость заканчивалась странной, прямо-таки дерзкой клюкой, косо выгнутой вперед, подобно носу марабу, и как будто вырезанной из рогов какого-то опасного зверя. Человек был полностью вооружен и огражден, как крепость, и одновременно весь на взводе, как заряженное ружье. Его большой, с тонкими губами рот готов был поглотить, казалось, все лицо. Это было вовсе и не лицо, а симметричный, от носа раздвоенный блеск очков. На правой щеке больше чем обычно бросался в глаза рубец от удара рапирой; сегодня он воинственно пылал. Титтель церемонно и укоризненно засунул часы в кожаный футляр, замирающим голосом поздоровался:

– Моя дорогая фрейлейн, мне нужно с вами серьезно поговорить, очень серьезно…

Он сказал: «Моя фрейлейн». Хуго до глубины души испугался этого ядовито-утомленного голоса. Титтель, как прежде, не замечал мальчика. Обвинитель же прошелестел дальше: «Сядем!..»

Как медленно, оцепенело, опустилась на скамью Эрна! Хуго передвинулся на самый край. Титтель, сложив обе руки на грозной клюке трости, начал готовиться дальше.

– Я действовал весьма активно при некоем удачном соединении, черт возьми! Вы ведь это знаете…

Он пробормотал это, словно упомянув о героическом поступке, о котором не хотят трезвонить, сохраняя наигранное равнодушие. Даже удушье слышалось в затихающем голосе, душевная простуда, которую подхватил Титтель среди низостей мира:

– Требования, которые предъявляются румяному новичку, отнюдь не ничтожны. В некотором отношении – полное напряжение сил личности… Но, моя дорогая фрейлейн, по части здоровья я никогда не понимал шуток. Что касается этого, я всегда знал, чего хочу. Наконец, я – моральный человек…

Титтеля знобило, он встал и, хотя сад задыхался от жары, принялся с лихорадочной торопливостью надевать пальто. Он застегнул его сверху донизу, полез в карманы и натянул на пальцы пару старых коричневых лайковых перчаток. Теперь его голос дрожал уже от сдерживаемой злобы:

– Один-единственный раз в своей жизни я был доверчив и неосторожен… да-да… ради вас, Эрна, именно ради вас… вокруг вас я строил замки!.. Воздушные замки, как оказалось… Жестокое жизненное разочарование и беспредельное несчастье… да-да…

Вдруг он прошипел сквозь зубы:

– Скажи мне сейчас же, с кем ты путалась все это время, ты, ты…

Эрна схватила Хуго за руку:

– Молчите! Вы же помешанный! – И взмолилась: – Здесь ребенок!

Титтель уже ругался без удержу:

– Ты лжешь, ты все лжешь! Я в этом еще удостоверюсь… есть средство – пригвоздить тебя к позорному столбу… есть полиция… ты низкая личность, ты!..

Эрна рванула мальчика за собой и понеслась прочь. Тяжелыми каплями сжалился над миром дождь. Хуго мчался вслед и не мог обогнать Эрну.

Позади громом гремела ненависть Титтеля:

– Моя прекрасная фрейлейн, вы нанесли мне удар…

Оба, Хуго и Эрна, укрылись от дождя в парковой беседке. Девушка не плакала, но зубы ее стучали. Крупная, немного грузная фигура прислонилась, тяжело дыша, к деревянной стенке. Она шептала, как в забытьи:

– Это неправда, Хуго, это неправда – то, что он сказал, ради бога, не верь этому, это неправда!

Хуго тоже задыхался – от усилий разгадать загадку. Ах, как помочь Эрне, если он не понимал, где правда, а где ложь? Колени женщины дрожали, она цеплялась за хрупкое тело ребенка.

– Это неправда, Хуго, но кое-что другое – правда; что-то ужасное, страшное близится, Хуго! Что мне делать? Хоть в воду бросайся!

Резкие порывы ветра отшвыривали проливной дождь. Вскрытое, с разодранными тучами, грозовое небо усеяно было множеством синих ран.

Дома Эрна заперлась в своей комнате. Хуго не прочел ни строчки. Он сидел за широкой партой и размышлял. То, что Титтель был негодяем и преследовал какие-то низкие цели, – в этом сомнений не было. Эрна уверяла: «Это неправда». В то, что это и не могло быть правдой, он верил. Какая тяжелая у нее жизнь! Эти взрослые мужчины втянули ее в какой-то заговор, а потом выбросили игрушку своих замыслов, когда больше в ней не нуждались. О чем-то подобном он уже читал. В «секретные переговоры» Целника Хуго уже не верил. Он представлял себе свирепо вздрагивающие усы обер-лейтенанта. Конечно, самого Хуго принимали за простака. Разумеется, читал он кое-что о любви и любовном страдании, но «любовь и любовные страдания» были смутно-прекрасны, как закат солнца, как театральный занавес с гениями, венками и обнаженными телами, как совместное пение одетых в мантии людей в опере; эти «любовные страдания» были, и все же их не