Лабиринт призраков - Карлос Руис Сафон

Помимо раскопок того, что можно было выяснить о моей семье (и что совсем не желало показываться на свет), в ту пору мной владели две большие страсти: волшебная и возвышенная – чтение, и земная и предсказуемая, а именно юношеские любовные увлечения.

Что касается первых литературных опытов, то я добился весьма скромных успехов, а вернее, не добился ничего. В те годы я сотню раз начинал писать отвратительные романы, не доживавшие до финала, сочинял бесконечное множество рассказов, пьес, радиопостановок и даже стихов, которые не давал читать никому из друзей и близких ради их же блага. Мне было достаточно, что я читал их сам, убеждаясь с грустью, сколь многому мне предстояло еще научиться и насколько мизерным казался прогресс, невзирая на горячее желание и приложенные усилия. Я постоянно перечитывал романы Каракса, а также сочинения других авторов, позаимствовав их с полок родительского магазина. Разбирал по винтикам, словно какой-нибудь транзистор или мотор «роллс-ройса», питая надежду, что таким способом мне удастся выяснить, как они устроены и почему работают.

В одной газете я прочитал репортаж об инженерах в Японии, занимавшихся своего рода «изобретательством наоборот». Речь шла о том, что хозяйственные японцы разбирали какую-нибудь машину до последней детали, изучали функции каждой из них, принципы взаимодействия и внутреннее устройство механизма, чтобы сделать надлежащие расчеты, которые затем ложились в основу конструкции новой модели. У матери был родной брат, работавший инженером в Германии, так что у меня в генах, наверное, имелись задатки, позволявшие проделывать то же самое с книгой или рассказом.

Ежедневно я все больше убеждался, что хорошая литература мало связана или совсем не связана с распространенными иллюзиями вроде вдохновения или необходимости «иметь, что сказать». В большей степени она складывается из лингвистических изысков, композиции, текстуры красок, оттенков и полутонов, достигаемых построением фразы, из тонкой прорисовки образов и музыки, какую может сыграть оркестр из слов.

Второе мое увлечение, а точнее первое, часто оборачивалось комедией, порой даже одноактной. Было время, когда я влюблялся каждую неделю, что теперь, спустя годы, никому не посоветовал бы делать. Меня мог взволновать случайный взгляд, нежный звук голоса, а особенно все то, что обтягивала и подчеркивала одежда из тонкой шерсти, которую носили девушки во времена моего отрочества.

– То, что вы чувствуете, называется не любовью, а вожделением, – наставлял меня Фермин. – В вашем возрасте невозможно уловить разницу, такова химия. Мать-природа вынуждена прибегать к подобным уловкам, чтобы на планете не перевелось население. Она щедро впрыскивает гормоны и легкомыслие в вены юнцов, желая обеспечить пушечное мясо, готовое размножаться на манер кроликов, равно как и жертвовать собой во имя того, на что укажут банкиры, клирики и пламенные революционеры, то есть те, кто нуждается в идеалистах и прочих пакостниках, чтобы помешать миру развиваться, сохранив в неприкосновенности его нынешнюю архитектуру.

– Однако, Фермин, какое это имеет отношение к томлению сердца?

– Только не нужно патетики, все гораздо проще. Сердце – лишь внутренний орган, он перекачивает кровь, а не сонеты. Если повезет, часть кровотока доберется до головы, но значительная его часть застрянет в желудке или, как в вашем случае, интимных частях тела. И поскольку вы не бережетесь, порой они заменяют мозг, во всяком случае лет до двадцати пяти. Держите тестикулы подальше от руля и ведите корабль в порт. Дадите слабину, и жизнь пройдет без толку.

– Аминь.

Свободное время я тратил на нежности в тени порталов, относительно успешные изыскания под кофточками и юбками на последнем ряду кинозала по соседству, шумные вечеринки в «Паломе» или воскресные прогулки по набережной под руку с возлюбленной. Не хочу утомлять читателя подробностями, поскольку не происходило ничего выдающегося, о чем следовало бы рассказать. Во всяком случае, пока мне не исполнилось семнадцать лет и я не познакомился с созданием, носившем имя Валентина. Каждый уважающий себя моряк рано или поздно сталкивается с айсбергом; мой айсберг назывался Валентиной. Старше меня на три года (на практике казалось, что на десять), она повергла меня в глубокий ступор на несколько месяцев.

Я познакомился с ней осенним днем, когда заскочил в старую Французскую книжную лавку на бульваре Грасия, чтобы переждать дождь. Я увидел девушку со спины, и что-то заставило меня приблизиться к ней и заглянуть через плечо. Она перелистывала роман Хулиана Каракса «Тень ветра», и я осмелился подойти к ней вплотную и открыть рот потому, что в то время чувствовал себя несокрушимым.

– Я тоже читал эту книгу, – заявил я, блеснув остроумием, уровень которого нагляднейшим образом подкреплял правоту теорий Фермина о кровотоке.

Девушка взглянула на меня зелеными глазами, пронзавшими насквозь, как кинжалы, и моргнула так медленно, что мне почудилось, будто время замедлило свой бег.

– Тебе повезло, – произнесла она.

Девушка поставила книгу обратно на полку, повернулась и зашагала к выходу. Побледнев, я пару секунд простоял в оцепенении. Когда ко мне вернулась способность двигаться, я схватил роман с полки, отнес к кассе, упаковал и выбежал на улицу, окрыленный надеждой, что мой айсберг не канул в воду навсегда.

Затянутое серыми тучами небо сыпало дождевыми каплями размером с жемчужины. Я догнал девушку у светофора: не обращая внимания на дождь, она ждала, когда переключится свет, чтобы перейти улицу Росельон.

– Может, позвать полицейских? – проговорила она, глядя перед собой.

– По-моему, не надо. Меня зовут Хулиан.

Валентина усмехнулась. Повернувшись, она снова смерила меня пронзительным взглядом. Я глупо улыбнулся и протянул ей книгу. Вскинув брови и поколебавшись мгновение, она все же приняла подарок.

– Еще один Хулиан? У вас сложилось нечто вроде братства?

– Родители дали мне имя в честь автора этой книги, с которым они дружили. Это лучшее из того, что я когда-либо читал.

Судьба разыграла мизансцену как по нотам, как всегда происходит в подобных случаях. Молния посеребрила фасады домов вдоль бульвара Грасия, и над городом грозно прогремел гром. На светофоре зажегся зеленый свет. Не дожидаясь, пока Валентина пошлет меня подальше или позовет жандарма, я выпустил последний патрон.

– Десять минут. Одна чашка кофе. Если я не заслужу десяти минут, то испарюсь и ты меня больше не увидишь. Обещаю.

Валентина с сомнением посмотрела на меня, сдерживая улыбку. Виной всему стал дождь.

– Ладно, – кивнула она.

И я еще наивно думал, что моя жизнь изменилась в тот день, когда я решил стать писателем!

* * *

Валентина жила одна в мансарде на улице Провенса. Из окон открывался вид на всю Барселону, но я редко любовался им, предпочитая смотреть на Валентину во всевозможных вариациях наготы, стремясь сделать ее наиболее полной. Мать Валентины родилась в Голландии, отец был известным адвокатом, фамилию которого слышал даже я. После смерти мужа мать решила вернуться на родину, а Валентина, уже достигшая совершеннолетия, предпочла остаться в Барселоне. Она владела пятью языками и работала в адвокатской конторе, основанной отцом, занимаясь переводом запросов и документов по миллионным тяжбам между крупными предприятиями и аристократическими семействами, располагавшими собственной ложей в «Лисео». Однажды я спросил, чем ей больше всего хотелось бы заниматься. Она посмотрела тем особенным взглядом, который всегда меня обезоруживал, и ответила: «Путешествовать».