Война и мир. Том 1-2 - Лев Толстой

— Ежели бы мы были ангелами, так за что же мыпопали ниже? — сказал Николай. — Нет, это не может быть!

— Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почемуя знаю, чем я была прежде, — с убеждением возразила Наташа. — Ведь душабессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целуювечность жила.

— Да, но трудно нам представить вечность, —сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительнойулыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.

— Отчего же трудно представить вечность? —сказала Наташа. — Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было итретьего дня было…

— Наташа! теперь твой черед. Спой мнечто-нибудь, — послышался голос графини. — Что вы уселись, точно заговорщики.

— Мама! мне так не хочется, — сказала Наташа,но вместе с тем встала.

Всем им, даже и немолодому Диммлеру, нехотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, иНиколай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбраввыгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.

Она сказала, что ей не хотелось петь, но онадавно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф ИльяАндреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и какученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдаваяприказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча сулыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с неюпереводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница быламежду ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько-нибудь быть стольобворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо-грустнойулыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе,и о своей молодости, и о том, как что-то неестественное и страшное есть в этомпредстоящем браке Наташи с князем Андреем.

Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза,слушал.

— Нет, графиня, — сказал он наконец, — этоталант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…

— Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, —сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей,что чего-то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива.Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженныйчетырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.

Наташа вдруг остановилась.

— Дурак! — закричала она на брата, подбежала кстулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.

— Ничего, маменька, право ничего, так: Петяиспугал меня, — говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли ивсхлипывания сдавливали горло.

Наряженные дворовые, медведи, турки,трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье,сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись взалу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни,пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись нанаряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале,одобряя играющих. Молодежь исчезла куда-то.

Через полчаса в зале между другими ряженымипоявилась еще старая барыня в фижмах — это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс— это был Диммлер, гусар — Наташа и черкес — Соня, с нарисованными пробочнымиусами и бровями.

После снисходительного удивления, неузнаванияи похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши,что надо было их показать еще кому-нибудь.

Николай, которому хотелось по отличной дорогепрокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человекдесять наряженных, ехать к дядюшке.

— Нет, ну что вы его, старика, расстроите! —сказала графиня, — да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.

Мелюкова была вдова с детьми разнообразноговозраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах отРостовых.

— Вот, ma chere, умно, — подхватилрасшевелившийся старый граф. — Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж яПашету расшевелю.

Но графиня не согласилась отпустить графа: унего все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а чтоежели Луиза Ивановна (m-me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой.Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать ЛуизуИвановну не отказать им.

Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и бровинеобыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и онанаходилась в несвойственном ей оживленно-энергическом настроении. Какой-товнутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она всвоем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась,и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистяподрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.

Наташа первая дала тон святочного веселья, иэто веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошлодо высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь,перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.

Две тройки были разгонные, третья тройкастарого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с егонизеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, накоторый он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней,подобрав вожжи.

Было так светло, что он видел отблескивающиена месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков,шумевших под темным навесом подъезда.

В сани Николая сели Наташа, Соня, m-me Schossи две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальныерасселись наряженные дворовые.

— Пошел вперед, Захар! — крикнул Николайкучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.

Тройка старого графа, в которую сел Диммлер идругие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякиваягустым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали,выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.